Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко

г. Санкт-Петербург

Это был один из тихих летних вечеров, которые так располагают горожан к пешим прогулкам. Опустившиеся на город сиреневые сумерки нежно укутали Дворцовую набережную, и только золочёное убранство решётки Летнего сада торжественно поблёскивало на фоне синего бархата неотвратимо наступающей ночи. Вдоль чугунной ограды опустевшего сада в направлении Лебяжьей канавки неторопливо фланировал пожилой мужчина. Всякий, кто взглянул бы на него в этот поздний час, узнал бы в нём коренного ленинградца, или, как принято говорить сейчас, истинного петербуржца.

Мужчина был коренаст, с густой седой шевелюрой, частично скрытой сдвинутым на правое ухо беретом, и аккуратно подстриженной седой бородой. Незнакомец знал о своём портретном сходстве с популярным в шестидесятые годы прошлого века иностранным писателем, и старательно его подчёркивал. Взойдя на горбатую спину Верхне-Лебяжьего моста, мужчина остановился, и, опершись ладонями о перила, стал задумчиво вглядываться в тёмное зеркало воды, в котором дробился свет первых фонарей. В этот момент из сумерек появился силуэт высокого стройного юноши, одетого в длинный чёрный плащ. Юноша был красив той неестественной картинной красотой, которая навечно застыла на полотнах знаменитых портретистов девятнадцатого века.

Его бледное лицо с правильно очерченным ртом и большими, как у девушки, миндалевидными глазами, обрамляли вьющиеся тёмно-русые волосы. В руке юноша держал незажжённую сигарету. Немного помедлив, он остановился рядом с двойником популярного писателя и внимательно посмотрел на него. Незнакомец, видимо, почувствовав взгляд, повернул седую голову.

— Я не курю, — сказал коренной петербуржец.

— Я тоже, — ответил юноша. У него был приятный баритон, который так удачно сочетался с печальным взглядом его миндалевидных глаз.

— А это что? — и мужчина кивком указал на незажжённую сигарету.

— Ах, это…! Да это так… баловство. Простите, — смутился юноша и без сожаления выбросил сигарету в тёмные воды Лебяжьей канавки. Мужчина повернулся всем корпусом, и, слегка прищурившись, вгляделся в тонкие черты лица юного собеседника. От его внимательного взгляда не ускользнуло, что незнакомец поспешно отвёл глаза. Юноша протянул руки, и, прикоснувшись длинными ухоженными пальцами к холодному камню парапета, стал пристально вглядываться в чернильную темноту августовского вечера. — Наверное, музыкант, — решил пожилой петербуржец, глядя на нервно подрагивающие пальцы незнакомца.

— Простите, Вы случайно не скрипач? — поинтересовался седобородый.

— Все мы в душе немножко композиторы и поэты, — улыбнулся юноша, и у собеседника появилось ощущение, что он ждал вопроса, чтобы продолжить разговор.

— Смычком Судьбы на скрипке Безрассудства играет Жизнь по нотам Бытия![1]— неожиданно процитировал юноша и снова одарил собеседника располагающей улыбкой:

— Нет, я не скрипач и даже не знаю нотной грамоты, но люди моей профессии, как правило, ценят жизнь во всех её проявлениях. Вы, я вижу, тоже далеки от мира искусства.

— Хм! Значит, я не могу быть режиссёром, писателем или художником? — удивился седобородый мужчина.

— Можете, но Вы к их числу не относитесь.

— Почему?

— Вы по-особенному смотрите на людей. Вот и на меня Вы так посмотрели.

— А разве у людей творческих профессий не особенный взгляд? Разве художник и писатель не подмечают даже незначительные детали в поведении, одежде, манере вести разговор?

— Подмечают, но у них во взгляде праздный интерес. Они берут то, что лежит на поверхности — цветовая гамма одежды, непокорный локон, спадающий на девичий лоб, мимолётный жест. В этом нет глубины. Вы же смотрите по-другому — у Вас пытливый взгляд исследователя.

Седобородый мужчина машинально погладил бороду и даже зацокал от удовольствия языком. Юноша оказался приятным собеседником. Несмотря на юный возраст, молодой человек обладал обширной эрудицией и вызывал уважение. — Вот, что значит воспитание! — с удовольствием отметил про себя седобородый. — Вот что значит культурная среда!

— Вы правы, юноша! Я учёный.

— На физика-ядерщика Вы не похожи, вероятней всего Вы…

— Химик. — закончил седобородый. — Кстати, сегодня я закончил очень важную серию опытов. Результат — потрясающий! Даже хочется, подражая Пушкину, воскликнуть: «Ай да Сашка! Ай да сукин сын»! Простите, я не представился — Попов-Левин, профессор. Позвольте узнать Ваше имя и род занятий.

— Я часто делаю людям больно, — признался милый юноша, сознательно проигнорировав предложение представиться. — Часто приходиться резать по живому.

— Вы хирург! — догадался профессор.

— Можно сказать и так, — легко откликнулся юноша, только голос его почему-то вдруг утратил прежнюю мягкость и стал сиплым. Неожиданно юноша, как карточный шулер перед игрой, размял пальцы и сделал движение кистью, словно пытался стряхнуть с кончиков пальцев несуществующие капли. После чего его рука скользнула за полу плаща, и в его холёной ладони оказался нож. Это был «Смерш» — боевой нож, входящий в экипировку сотрудников спецподразделений, хорошо приспособленный для скрытого ношения под одеждой и отлично зарекомендовавший себя в Чечне. Профессор раскрыл рот от удивления, и что-то попытался сказать, но не успел. Убийца сделал шаг навстречу и, обняв жертву левой рукой за плечо, хладнокровно и быстро ввёл матовый клинок в межрёберное пространство. Холодная сталь, рассекая плоть, вошла в сердце учёного, и профессор, сделав последний выдох, без крика повис на руках своего палача. Через мгновенье убийца вынул из тела клинок и быстрым, почти неуловимым движением обтёр его с двух сторон о плечо своей жертвы. После чего он, словно заботливый родственник, осторожно положил тело профессора грудью на парапет, и спокойно покинул место преступления.

Профессиональный убийца не испытывал к своим жертвам ни ненависти, ни сострадания. Для него они были прежде всего объектом его «работы», и все его действия были продиктованы вопросами целесообразности. Поэтому он не сбросил тело в тёмные воды канала, что сразу привлекло бы внимание редких прохожих, а оставил на парапете моста, придав ему по возможности естественную позу.

Вопреки устоявшемуся мнению, что после выполнения «заказа» следует как можно быстрее избавиться от оружия, молодой человек не выбросил нож в городской канал, а заботливо спрятал под полу плаща. Для него «Смерш» был дорогим и прекрасно приспособленным для работы инструментом, как для гравёра — хорошо заточенный резец или для художника — любимая колонковая кисть.

К своей грязной во всех отношениях работе палач относился творчески. Смерть представлялась ему не просто ремеслом, каждый последующий «заказ» он пытался возвести в ранг искусства. И если для большинства людей более привычным было выражение «смертельная красота», молодой человек предпочитал словосочетание «красота смерти».