Бродячая женщина - Марта Кетро

Вот это, дети, и есть иерусалимский синдром.

Потом я пошла в Старый город, где со мной случилось что положено, описанное в известном анекдоте: «Дорогие мама и папа, пишу вам я, ваш сын Дядя Фёдор, из Шаолиня. Недавно я обрёл просветление и отказался от оценочного восприятия, так что дела у меня никак». С этого момента осталось у меня «только мяу да ыыы», как писал Дмитрий Воденников, и потому не надо ко мне приставать с вашими «нукаками» – никак, это было никак.

На следующий день проснувшись в этаком райском виде, я поняла, что для меня сейчас существует единственно возможное занятие, а именно поиск мусорного бака. Потому что накопилось, а где в центре мира помойка, знаю ли я? категорически не знаю! И я пошла искать. Мне сказали, они зелёные и примерно вот такие – и показали рукой от пола. И я шла по Кинг Джордж в сторону Яффо, потом повернула к рынку и всё высматривала вот такое и зелёное. Нашла парочку, но на колёсиках, и по их нахальному расположению в центре улицы было понятно, что они там ненадолго. К тому же мимо проехала конная полиция, и я замерла, потрясённая, потому что это же Иерусалим и менты там обязаны быть в худшем случае на верблюдах, если не на драконах, а они, вона, на мохнатых лошадках. Потом ещё встретила реально огроменное, зелёное и замусоренное, но заподозрила, что это может быть какая-то их военная техника, например, еврейский танк, а я в него объедками, нехорошо.

В конце концов, пришлось очистить сознание, купить третьи штаны-афгани и пойти по зову сердца, который, конечно, привел моего внутреннего панка к прекрасной помойке в двух поворотах от дома. Правда, при этом я ещё останавливалась на каждом перекрёстке, доставала айпад и тревожно смотрела на карту, потом на небо, выглядывая спутник, а потом снова на карту, чтобы не заблудиться.

Вообще же, это такой город, который переводит все стрелки на ноль, потому что в нём, как нигде, много точек абсолютной правильности. Например, там есть рыбный ресторан, правильный, как продукция Apple, – они подают единственно верную форель. В нужный миг и в нужном месте. Совершенно очевидно, что, если сместить это переживание (потому что форель под миндалем и ананасами, безусловно, переживание) хотя бы на пару минут широты, долготы и времени, будет уже не то. Это касается и эппловских приблуд. Многие напрасно путают их с вау-продуктом, а в действительности мы имеем дело с принципиально иным – с продуктом-опаньки. Продукт-опаньки в произвольные моменты жизни создаёт пользователю внезапное ощущение сатори, которое, как всякий акт просветления, сиюсекундно и нестабильно. Сдвинь продукт-опаньки на те самые пару минут и не сможешь объяснить стороннему наблюдателю, почему ты вообще согласен иметь дело с такой нелепой вещью, как айпад или сладкая рыба.

И тут всё так.

Жизнь тела в Иерусалиме полна загадок. Боль в животе и огонь в позвоночнике там порождают совсем не те вещи, которые порождают их в Москве. Иерусалимские поцелуи окрашены розовым и серым, иерусалимское мороженое никуда не годится, и только их клубника ничем не отличается от нашей. Ешьте же там сладкое немолочное, заповедую я вам, но не ешьте салата с моцареллой, ибо в нем слишком много сухариков и отчего-то свёкла.

Осмотрела также зоопарк и нашла содержание животных удовлетворительным. Осудила, правда, палестинских газелей за недостаточную грациозность. Боюсь, теперь буду так обзываться на неизящных женщин с претензией – тоже мне, газель палестинская.

Относительно людей ничего не могу сказать, потому что попадались всё больше люди-камешки и люди-призраки – первые органичны в своей среде и не нуждаются в ярких определениях, а вторые слишком хороши, как не бывает.

В шабат, например, видела вымерший город, и ветер гнал бумажки по пустым улицам. И вдруг смотрю – открытый бар, и в нем полно круглоголовых негров, многие в шляпах. Это, выходит, плохие чёрные евреи.

Если считать, что Jerusalem мужчина, то пахнет он свежей землёй, и не так, как пахнут могилы, а как садовники. Не знаю, может, вам повезёт, и это будет душечка-садовник из порнофильма, в джинсовом комбинезоне на голое тело и с лямкой на одном плече, а может быть, вам достанется старик, перетирающий в артритных пальцах комья земли. Там ещё послышится красный грейпфрут и остаток хьюговской XY на самом донышке – с кедром и мятой.

Если же допустить, что Jerusalem женщина, то она, скорее всего, идёт на крепких ногах по своим женским делам вверх по улице, и на ней, конечно, следует немедленно жениться и быть счастливым до конца дней.

Мне же он был только светом, серым и розовым.

Приоткрывая жалюзи:

– Ой, что это большое и волосатое тут за окном?!

– Это пальма.

– Слава богу. В России это наверняка было бы что-нибудь плохое.

– Почему не в Иерусалиме, тебе же понравилось в прошлый раз? – спросил Дима, когда я сказала, что буду жить в Тель-Авиве.

– Нууу, там безопасней.

Я выбрала первый попавшийся ответ, не говорить же правды, что Jerusalem вынимает из тебя кусок души и замещает собою, а зачем мне еврейский город внутри, это вредит моей национальной самоидентификации, разбирайся потом, «откуда у парня испанская грусть» и зачем я туда рвусь. А это не я рвусь, это он к себе возвращается. По крайней мере, когда автобус ввозил меня в Jerusalem снова, я именно так почувствовала – «я возвращаюсь». Но только в гости, на два дня, а жить там не следует ещё и потому, что в городе (очень стараюсь обойтись без пошлости и не писать с большой буквы) ко мне быстро приходит широко рекомендуемая популярной психологией ясность. Как это они пишут: «определи, чего ты хочешь на самом деле», «пойми, что для тебя действительно важно». Очень быстро я узнаю, чего желает душа моя (и это не ласковое обращение к актуальному мужчине, как обычно), узнаю и успокаиваюсь, и много чего ещё со мной происходит правильного. Да вот только наступившая ясность вредит сиюминутному целеполаганию, мешает, когда приходит пора лететь в Москву и снова быстро и много работать на конкретные результаты, а ты уже смотришь чуть выше и дальше прежних ориентиров. И не то чтобы просветлилась, это вряд ли, но «мне тебя уже не надо», мне этого и того уже не надо, изменился ритм крови, и нужно, оказывается, всё другое, несовместимое с прежней жизнью, разве что платье я бы купила ещё одно такое же, как износила там. Но только где его теперь взять, прошлогодняя летняя коллекция канула глубже, чем в Лету, – вышла из моды и больше не продаётся.

Вдруг получится, и я забуду тебя, Jerusalem, тогда не надо отсушивать мне руку, если можно, пожалуйста, и язык тоже, всё равно такая бесславная бессловесность иногда, что даже по имени невозможно назвать, а только jer, джер.

Строго говоря, в нём действительно нет безопасности, только покой. Кажется, они все там собираются жить вечно тем или иным способом, через того или иного провайдера, или вовсе не думая о технической части вопроса, и потому к жизни у них отношение нежное, но такое, без фанатизма. Возможно, люди с острым страхом смерти там не справляются. Или другой какой-то есть маркёр, из-за которого у одних не получается даже въехать в город, а других jer втягивает и присваивает. Тут важно не делать две вещи: не думать, будто ты всё понял, – это у тебя в таком случае иерусалимский синдром, зайчик; и не считать, что ты особенный, если тебе там хорошо/плохо, – это тоже он, синдром. Вообще, попробуй не думать о белом слоне на холмах, позволь ему просто пастись, и всё само как-нибудь определится.