Село Степанчиково и его обитатели - Федор Достоевский

Наконец все переменилось. Генерал умер. Смерть его быладовольно оригинальная. Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Онплакал, каялся, подымал образа', призывал священников. Служили молебны,соборовали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами просилпрощения у Фомы Фомича. Последнее обстоятельство придало Фоме Фомичувпоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой генеральскойдуши с генеральским телом случилось вот какое происшествие. Дочь генеральши отпервого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках ипроживавшая постоянно в генеральском доме, – одна из любимейших жертв генералаи необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывныхуслуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, –подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушкупод головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и трираза дернуть их, чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дализнать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть его, чтоскорее умрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны быливеликолепные – разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хотелипускать на глаза.

В разоренном селе Князевке, принадлежащем несколькимпомещикам и в котором у генерала была своя сотня душ, существует мавзолей избелого мрамора, испещренный хвалебными надписями уму, талантам, благородствудуши, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич сильно участвовал всоставлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в прощениинепокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своихприживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж разумеется,«запивать его своими слезами», что скорее пойдет с палочкой выпрашивать себеподаяние под окнами, чем склонится на просьбу «непокорного» переехать к нему вСтепанчиково, и что нога ее никогда-никогда не будет в доме его! Вообще словонога, употребленное в этом смысле, произносится с необыкновенным эффектом инымибарынями. Генеральша мастерски, художественно произносила его… Словом, красноречиябыло истрачено в невероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этихвзвизгиваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковникзаморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку верст изСтепанчикова в город, и только через две недели после похорон генерала получилпозволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома Фомич былупотреблен для переговоров. Во все эти две недели он укорял и стыдилнепокорного «бесчеловечным» его поведением, довел его до искренних слез, почтидо отчаяния. С этого-то времени и начинается все непостижимое ибесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедного дядю. Фомадогадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувствовал, что прошла егороль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворянином. Зато и наверстал жеон свое.

– Каково же будет вам, – говорил Фома, – если собственнаяваша мать, так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь нанее, дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом деле испрашиватьсебе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском значении, аво-вторых, при ее добродетелях? Каково вам будет, если она вдруг придет,разумеется, ошибкой – но ведь это может случиться – под ваши же окна и протянетруку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаетегде-нибудь в пуховой перине и… ну, вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всегоужаснее то – позвольте это вам сказать откровенно, полковник, – всего ужаснеето, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот ихлопая глазами, что даже неприлично, тогда как при одном предположенииподобного случая вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы своей ииспустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..

Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таковбыл всегдашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, чтогенеральша, вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и сдевицей Перепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила наконец своимприбытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у сына,покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе положениеполковника, покамест испытывали его почтительность! Сначала, в качественедавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в неделю раза два или тривпадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозвратном генерале; причем,неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось полковнику. Иногда,особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к себе своего внука, маленькогоИлюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку свою, генеральша сажала их подлесебя, долго-долго смотрела на них грустным, страдальческим взглядом, как надетей, погибших у такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливаласьбезмолвными таинственными слезами по крайней мере на целый час. Гореполковнику, если он не умел понять этих слез! А он, бедный, почти никогда неумел их понять и почти всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, втакие слезливые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительностьего не уменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, игенеральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая надними столько лет от лица генерала Крахоткина, – прошла и никогда не воротится.Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится на диване в обморок.Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится и дрожит как осиновый лист.

– Жестокий сын! – кричит генеральша, очнувшись, – тырастерзал мои внутренности… mes entrailles, mes entrailles!

– Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? –робко возражает полковник.

– Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит!Жестокий сын! умираю!..

Полковник, разумеется, уничтожен.

Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрезполчаса полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:

– Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша!добрейшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному… не четамне, вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, ещене знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват…

Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее навесь свет создание, безбровая, в накладке, с маленькими плотоядными глазками, стоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном рассоле,считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:

– Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что выэгоисты-с, оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Онигенеральши-с, а вы еще только полковники-с.

– Это, брат, девица Перепелицына, – замечает полковниксвоему слушателю, – превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкаядевица! Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, самаподполковничья дочь. Вот оно как!