Ликвидатор - Виталий Гладкий

На нем была странная одежда, представляющей собой протертую до дыр ткань шафранового цвета, обмотанную вокруг туловища.

Глядя на меня, он удовлетворенно цокал языком, улыбался и кивал. – Кто ты? – спросил я.

Слова застревали в горле, и мне пришлось выталкивать их распухшим языком.

Старик что-то ответил, но я не понял.

На каком языке он говорит? – Воды. Дайте мне воды. Я хочу пить. Понимаешь – пить…

Я взял в руку воображаемую кружку и сделал вид, что опрокидываю ее в рот.

Старик заулыбался еще шире, частота кивков увеличилась; закончив это представление, он что-то гортанно выкрикнул на своем тарабарском языке, и в круг вошла прелестная малышка с кувшином.

Она ткнула кувшин мне в руки и поспешила спрятаться за спины взрослых.

Такой вкусной воды я не пил никогда.

Я глотал ее, захлебываясь и обливая грудь, и мне казалось, что ледяная влага через желудок просачивается в кровь, мышцы, во все поры тела, и я, будто завядший под палящим солнцем росток, выпрямляюсь, крепчаю, наливаюсь силой и энергией.

– Спасибо, – благодарно кивнул я старику и отставил пустой кувшин в сторону. – Кто вы?

Похоже, моя вежливость пришлась по вкусу окружавшим меня людям, и они одобрительно загудели. Шафрановый старец, конечно, не понял вопрос, лишь улыбнулся в ответ, но, когда я попытался встать на ноги, он вдруг что-то сердито залопотал и жестом показал – ложись и не двигайся, отдыхай.

Впрочем, и без подсказки я сообразил, что поднять меня можно разве только краном: ноги были непослушные, словно чужие, а тело стало как чугунная чушка, внутри которой угнездилась незатихающая боль.

Мне подложили кучу замызганных подушек и в таком полусидячем положении подали чашку с горячей похлебкой.

И только тогда я понял, насколько проголодался, – урча, словно подзаборный пес, я жадно глотал подозрительное на вид варево, где изредка попадались крохотные кусочки чего-то похожего на сильно вываренное мясо.

От одной чашки я не насытился, но в ответ на мою немую просьбу о добавке старик решительно покрутил головой – нельзя. Я не стал настаивать, сознавая его правоту, – похоже, я долго голодал, если судить по выпирающим ребрам, и излишек еды будет просто вреден.

Окружавшие меня любопытствующие вскоре разошлись по своим делам, и возле моего ложа остался только старик, девчушка, которая подала мне кувшин, – наверное его внучка – и плосколицый, добродушный на вид толстяк ростом с ноготок.

Изредка поглядывая в мою сторону, он старательно полировал тряпкой объемистое деревянное тулово барабана, похожего на бочку (только обтянутую сверху кожей) и водруженного на козлы.

Видимо, этот старинный музыкальный инструмент выполнял какие-то ритуальные функции. Его потемневшую от времени основу сплошь покрывала тонко выполненная резьба – сценки из неведомой мне жизни, большей частью изображения сплетенных человеческих тел, которые, похоже, сцепились в обычной драке, и фигурки фантастических зверей и птиц.

После еды я впал в состояние полудремы с открытыми глазами, и картинки окружающей природы и быта деревни медленно проплывали передо мной, будто лебеди на зорьке по еще сонному пруду.

Почему деревни?

А каким словом можно назвать около двух десятков невзрачных хижин, слепленных черт знает из чего (в том числе и из веток), крытых то ли соломой, то ли тростником и скученных на пятачке размером в половину футбольного поля? Стойбищем?

Впрочем, этот вопрос меня не мучил. В голове не было ни одной мысли, а глаза больше напоминали бесстрастный объектив телекамеры, нежели живой человеческий орган. Я просто смотрел…

Вокруг деревни высился лес.

Видимо, селение находилось высоко в горах, потому что обычно стройные сосны здесь были низкорослы, прихотливо скрючены, с перекрученными ветвями, будто они, переболев падучей, так и застыли, окостенев в самых невероятных формах.

Лес, насколько мне было видно, взбирался по довольно пологому склону к голой мрачной вершине горы; за ней в лучах полуденного солнца блистал немыслимо белоснежной спиной высокий хребет. Его дальний конец исчезал в искрящейся дымке, невольно наводя на мысль, что на самом деле это лестница, ведущая в небесные чертоги.

После смотрин с барабанным боем, затеянных по пока еще неизвестной мне причине шафрановым старцем – похоже, что он был здесь старейшиной, – деревня практически опустела.

Только куры копошились на помойке, время от времени нарушая мертвую тишину кудахтаньем, да несколько детишек мал мала меньше что-то весьма прилежно мастерили у одной из хижин под присмотром древней старухи с клюкой, дремавшей на самом солнцепеке.

Вскоре толстяк барабанщик ушел, сгибаясь под тяжестью музыкального инструмента; за ним, немного погодив, последовал и старец, что-то приказав девчушке.

Она тут же уселась у моего изголовья со свежесрезанной веткой и начала отгонять назойливых мух и прочую мелкую летающую и ползающую живность.

Я лежал под вековой сосной, находившейся на краю крохотной деревенской площади, и забравшееся в зенит солнце безуспешно пыталось пробить ее густую крону, ублажавшую мое разгоряченное тело приятной прохладой.

Я лежал… и постепенно лоскут голубого неба в поле зрения закрыла колеблющаяся мгла и, окутав меня пуховым одеялом, увлекла в тихо шуршащее забытье…

Вот и не верь народной мудрости – не зарекайся от сумы и тюрьмы!

Ладно бы посадили меня за дело (к такому повороту в моей, с позволения сказать, "профессии" я, как пионер, всегда готов), так ведь нет, совсем наоборот – на тюремные нары я припрыгал, словно глупый воробей, по своей доброй воле, если так можно классифицировать приказ начальства.

Дурак, трижды дурак! Ведь мог отказаться, мог!

Мало мне Афгана, где я оттрубил в спецназе, или вонючих притонов дальнего зарубежья, где меня носила нелегкая под крылом ГРУ[1], так я еще вляпался и в нашу родную исправительную систему, где заграничное дерьмо теперь показалось медом.

Черт бы побрал все высшие соображения вкупе с моим идиотским патриотизмом и служебным долгом!

А ведь совсем недавно, всего два месяца назад, жизнь казалась удивительно прекрасной, благоухающей шампанским и розами, за которые я отвалил такую сумму, что можно было накормить всех нищих города.

Я валялся на поистине царской кровати в люксе самой престижной гостиницы, потный и расслабленный, а рядом сидела клевая птичка с фигуркой греческой богини и острыми грудками восьмиклассницы, поправляя растрепанные за бурную ночь перышки.

Я подцепил эту кралю в каком-то кабаке, предварительно начистив хлебальники ее ухажерам, сопливым переросткам, корчившим из себя крутых.