Дядя Ипат и Чайка - Сергей Николаевич Голубов

наблюдать его и на смотрах и в огне жестоких баталий. Но никогда не казался он знаменщику таким холодно-твердым, как в эту отчаянную минуту. Главнокомандующий вытер перчаткой глаз, простреленный давным-давно, еще под Очаковом, и с тех пор непрерывно слезившийся. Потом, подняв белую пухлую руку, показал нагайкой на лесистый гребень праценских холмов.

— Дети! — сказал Кутузов, и сквозь грохот боя слова его разнеслись по всем трем полкам первой бригады. — Дети мои! Здесь стать и стоять до крайнего! Шагу французам наверх не дать ни единого!

Генерал Готовцов хлестнул своего гнедого. Прыгая через кусты, срываясь на обвалах, горячий конь выскакал на крутизну. Следом ринулись занимать Працен полки Азовский, Низовский и Белозерский. Старичков бежал впереди. И опять — не он тащил на плече своем тяжелое знамя, а оно поднимало его за собой все выше и выше.

IV

Прошло уже два часа с тех пор, как русские войска, вновь завладев Праценом и крепко став на нем, отбивали непрерывные атаки французов. Частые залпы неприятельских орудий сливались в сплошной, ни на мгновенье не смолкавший гром. Картечь, ударяясь о деревья, ломала сучья и ветки. От этого возникал странный шум — словно огромная стая птиц летела над головами, хлопая крыльями. Вероятно, шум этот был силен, так как и грохот артиллерийской канонады не мог заглушить его. Из дыма и пыли вокруг Старичкова сбилось стоячее облако. И поверх этого облака плескалось знамя Азовского полка.

Старичков зорко следил за тем, что происходило возле него. Вот ядро сняло голову с ефрейтора знаменной роты. Вот французские кирасиры в блестящих латах и высоких шишаках затоптались на месте под прицельным огнем азовцев, залегших за плетнем, и повернули назад, валясь с огромных своих коней наземь. Потом налетели французские гусары. Эти были в зеленых мундирах. Они мигом перенеслись через плетень, и тут заполыхала бешеная сшибка.

Старичков хотел податься со знаменем в сторону, к кустам, и уже выбрался было из гущи французского наскока, но могучий удар гусарской сабли рассек ему кивер с помпона до боковой чешуи. Голову знаменщика заволокло горячим туманом. Он облизнул губы — на них была кровь. «Эх, плохо! А знамя-то, знамя!» Французский офицер крикнул своим солдатам:

— Зарубите поскорей этого прохвоста! Убейте его!

Старичков не понял его слов. Но он не сомневался в том, что ничего хорошего они означать не могли, и поэтому опять кинулся к кустам. Ему казалось, что он бежит. А на самом деле его ослабевшие ноги еле плелись шаткой ощупью по неровной почве. Несколько всадников враз наскакали на Ипата. Смятый копытами их коней, он упал и уткнулся лицом в землю, судорожно комкая под собой знамя. Какой-то гусар рубанул его саблей вдоль спины. Другой выстрелил в него из пистолета. Третий ткнул чем-то острым в поясницу. Это было очень больно — удар пришелся в кость. Старичков зажмурил глаза, ожидая смерти. Но смерть не пришла ни в этот момент, ни в следующий…

Картечь визжала — французы били саженей на шестьдесят, не далее. Русская пехота лежала кругом, как снопы на неубранном поле. Выли трубы, трещали барабаны, где-то, уже не близко, выкрикивались названия Азовского, Низовского, Белозерского полков.

«Видать, уходят наши!» с отчаянием догадался Старичков.

Однако сам он не только итти, но и с земли подняться не мог.

«Знамя!.. Знамя!..» Сделав неимоверное усилие, раненый оторвал от древка священный лоскут и, прикрывая его грудью, начал быстро свертывать пополам и начетверо. Губы Ипата нет-нет да и прижимались к ветхому шелку. От этого на шелке оставались темные пятна крови и слез. Наконец работа была кончена. Тогда Ипат живо расстегнул мундир и засунул под него знамя…

V

Снова моросил мелкий холодный дождь. Дороги потонули в черной жиже. Лошади надсаживались, вытягивая из грязи фургоны, завязшие до колесных ступиц. Конвойные французские солдаты, сопровождавшие обоз с ранеными, яростно ругали скверную погоду, дороги, лошадей и полумертвый груз, громоздившийся на повозках. Действительно, можно было взбеситься от злости посреди этой мешанины из людей, пушек, зарядных ящиков, артиллерийских парков и лазаретных фургонов. Все это с грохотом, бранью и криками еле тащилось вперед, стараясь вырваться из тесноты и опередить соседей…

Где-то трубили сбор. Старичков горестно слушал странную мелодию этого чужого сигнала. Куда он попал? Куда везут его и зачем? Ранец Ипата был искрошен сабельными ударами, и все, что хранилось в нем — хлеб, соль, чай, смена белья и сапожная щетка, — давно вывалилось наружу. Исковерканный кивер болтался возле шеи на сломанной чешуйчатой застежке. Какая-то тупая одубелость тела мешала Старичкову ощущать в полной мере боль от покрывавших его ран. И одубелость эта была счастьем. Ипата бросили в фургон таким образом, что туловище и правая нога его находились в повозке, а левая, раздробленная конским копытом, была приторочена постромкой к боковой перекладине кузова. Поэтому, когда фургон на выбоинах подбрасывало кверху, больная нога лишь покачивалась, не задевая за другую. И это тоже было счастьем. Но что означали такие счастливые мелочи в сравнении с громадным бедствием, обрушившимся на весь Азовский полк! Плохо, что Старичков попал в плен. Однако неизмеримо хуже было другое: вместе с ним оказалось в плену и полковое знамя. Случилось то, чего никогда не бывает: вечно единая жизнь полка и его знамени разорвалась. Азовцы там, а знамя здесь. Старичков с отчаянием думал о том, как свести опять вместе разошедшиеся концы целого, и с ужасом видел, что ничего, совершенно ничего не может придумать. А если его завезут куда-нибудь, да и пристрелят? Или сам он не выдержит и помрет? Что тогда станет со знаменем? Зубы Ипата стучали, но не от холода и боли, а от страшных, безысходных мыслей…

У спуска к какой-то реке медленный ход обоза совершенно застопорился. Мост через реку горел, а понтоны затопило водой. Шум и крики на берегу слились в оглушительный гам. Здесь обоз неподвижно простоял до ночи. В сумерки Старичкову стало так худо, что он забылся. Ему чудилось, будто французские гусары сняли с него голову совсем на́прочь. Голова сама по себе и тело тоже, а между телом и головой — холодный воздух. Но и в этаком ужасном положении мысль о спасении знамени ни на минуту не покидала Ипата. Когда он пришел в себя и открыл глаза, многое кругом изменилось. Правда, обоз все еще стоял на прежнем месте, у спуска к реке, и неразбериха продолжала кипеть, не затихая. Но дождь прекратился.