В память о лучшем - Франсуаза Саган

* * *

…В те дни мы сильно недосыпали, и могу поклясться, что нам – мне, ей и Мишелю – случалось пешком подниматься по Пятой авеню, шагать по середине улицы уже при ярких лучах солнца; мы были одни в безлюдном Нью-Йорке, где после плача саксофонов, барабанной дроби ударных инструментов и раскатов ее голоса наш перенасыщенный звуками слух не способен был воспринимать ничего, кроме отзвука собственных шагов по мостовой. Я могла бы поклясться, что видела Нью-Йорк безлюдным в полдень – ни одной души, кроме этой статной женщины и ее молчаливого спутника, который, наскоро обняв нас, исчезал в длинном пыльном лимузине – неотъемлемом атрибуте американских детективов.

Но я не смогла бы рассказать, что еще мы делали в течение дня. Помимо нескольких часов, которые мы против собственной воли отдавали сну, мы, кажется, как зомби бродили по этому глухонемому городу, где единственным оживленным местом, единственным нашим прибежищем была сцена с бледным светом прожекторов и расстроенным пианино… и эта женщина, которая, случалось, признавалась, что перепила и не сможет петь, после чего, забавы ради, путая слова в куплетах, находила для них другие, комичные или хватающие за душу, однако моя память не сохранила больше ничего. И, как ни странно, я никогда об этом не пожалела: Нью-Йорк стал для меня самым сумрачным, самым беспросветным городом – просветления наступали лишь при звуках голоса певицы; теплыми ночами наше переутомление, самозабвение и опьянение сливались воедино, пульсируя, как море. Зыбкое море, где каждое хорошо сохранившееся воспоминание всплывало обломком кораблекрушения или банальностью.

Я повстречала ее опять год или два спустя в Париже темной ночью. Должно быть, я написала ей пару раз, чтобы поблагодарить, узнать, как и что, но певица не отвечала; она была не из тех, кто любит писать письма, и только из газет я узнала, что однажды вечером она будет петь в Марс-клубе, в «тупике Марбеф». Мишеля Маня я тогда потеряла из виду и отправилась слушать ее с моим мужем. Мы приехали задолго до певицы в это маленькое, слабо освещенное ночное заведение, даже отдаленно не напоминающее гигантский клуб Эдди Кондона: здесь было уютнее, хотя выступать пострашнее, поскольку в тот вечер народу было немного, но публика собралась отменная. Ближе к полуночи, когда мое терпение уже иссякало, распахнулись двери, и кто-то вошел в окружении шумной группы людей. Это и была Билли Холидей, она и не она: похудевшая, постаревшая, руки сплошь в точках от уколов. Она утратила былую уверенность в себе и то равновесие, которое делало ее мраморным изваянием посреди бурь и головокружительных перипетий жизни. Мы кинулись в объятия друг друга. Она рассмеялась, и я снова ощутила по-детски романтическое ликование, испытанное в Нью-Йорке, уже таком далеком Нью-Йорке, городе, предназначенном лишь музыке и ночи, как некоторые дети предназначены для белой и голубой одежды. Я познакомила Билли со своим мужем, смешавшимся в присутствии этой женщины, столь естественной и в то же время столь экзотичной. И только в этот момент я осознала, что миллионы световых, вернее, сумрачных лет отделяли меня от нее, но она великодушно сумела это сгладить, по-дружески не дала мне почувствовать эту пропасть в течение тех двух недель, навсегда ушедших в прошлое. Все проблемы ее расы и ее собственные проблемы были отброшены в сторону при нашей первой встрече, забыто ее мужество в смертельной схватке с нищетой, предрассудками, безвестностью, алкоголизмом; был еще конфликт белых и небелых – их злейших врагов, была борьба с Гарлемом, Нью-Йорком, с исступленной ненавистью к черному цвету кожи и другой, не менее лютой, – к таланту и успеху. И она никогда не давала повода задуматься над ее невзгодами – ни Мишелю, ни мне. Конечно же, нам следовало догадаться самим. Но мы, якобы тонко чувствующие европейцы, на поверку оказались беспечными дикарями. При одной этой мысли слезы навернулись мне на глаза, и я не могла утешиться весь вечер.

* * *

На сей раз Билли Холидей сопровождал не муж, а молодые люди, шведы или американцы, точно не помню. Они вели себя по отношению к ней весьма предупредительно, но, похоже, столь же мало знали о ее судьбе, как и я сама. Они восхищались певицей, но оказались совсем не предприимчивыми и ничего не сделали для подготовки ее концерта. Как это ни поразительно, не нашлось даже завалящего микрофона на черном пианино, на которое Билли уже опиралась, не обращая внимания на аплодисменты. Началась суматоха. Кто-то, став на четвереньки, пытался наладить старый микрофон, который хрипел и сипел, кто-то побежал на «Виллу д’Эсте» или еще куда-то, поискать другой; все кругом нервничали, бессмысленно суетясь. Спустя некоторое время она, как бы смирившись с ожиданием, присела за наш столик и стала рассеянно пить, иногда обращаясь ко мне своим хриплым, прокуренным голосом, полным сарказма, совершенно безразличная к тому, что происходит вокруг. Она почти не разговаривала с моими друзьями, лишь мимоходом спросила моего первого мужа, бьет ли он меня, и насмешливо посетовала, что он этого не делает. Я обиделась, но мои упреки ее только рассмешили, и тут мне на краткий миг послышался отзвук ее смеха у Эдди Кондона, когда все мы были такими молодыми, счастливыми, талантливыми, когда микрофон работал – а впрочем, тогда она пела, не нуждаясь в микрофоне, – но этого я не решалась сформулировать даже себе самой. В конце концов с микрофоном или без – уже не скажу – она исполнила несколько песен в сопровождении квартета, неуверенно следовавшего за непредсказуемыми модуляциями ее голоса, также звучавшего неуверенно. Мое восхищение певицей, питаемое воспоминаниями, было столь велико, что мне она казалась изумительной, несмотря на ужасное, до слез обидное несовершенство этого сольного концерта. Она пела, опустив очи долу, пропускала куплеты, с трудом восстанавливала дыхание, держалась за край пианино, как держатся за поручни в бурном море. Люди, присутствовавшие на концерте, несомненно, пришли с тем же настроением, что и я, судя по их бурным аплодисментам, она же в ответ насмешливо и сочувственно поглядывала на них исподлобья – в действительности же этот беспощадный взгляд адресовала себе самой.

Исполнив несколько куплетов, она подошла к нашему столику и опять присела – ненадолго, совсем ненадолго, так как назавтра уезжала не то в Лондон, не то куда-то еще в Европе. Так или иначе, она сказала мне: «Darling, you know, I am going to die very soon in New York, between two cops».[3]Разумеется, я уверяла ее, что этого не произойдет. Я не могла и не хотела ей верить; все мое отрочество, очарованное, убаюкиваемое ее голосом, отказывалось принять ее слова. Вот почему я была ошеломлена, когда несколько месяцев спустя, открыв газету, прочитала, что Билли Холидей умерла накануне ночью, одна, в больнице. В ту ночь при ней не было никого, кроме двух полицейских.

Мы встретились 21 июня. На этот летний день падает мое рождение. Вечером того 21 июня, когда мне исполнился двадцать один год, я решительно шагнула к этой встрече на порог казино «Палм-Бич» в Каннах в сопровождении двух родственников, которые решили позабавиться, впервые выпустив меня за зеленый стол. Присутствовали они лишь при моих первых шагах. В дальнейшем, ускользнув от их бдительных очей, я продолжала гонку из казино в казино уже без чьей-либо опеки.