If I’ve got to go – если надо ехать - Елена Мищенко

Лекции читали три других профессора. Два из них были весьма доброжелательными, зато с третьим, профессором Т., сразу возникли проблемы. Он был поляк, фанатичный республиканец, и, как многие из нуворишей-эмигрантов, ненавидел всех новоприбывших из стран СНГ. Он читал «Европейскую политику, экономику и культуру», трактуя эту тему, мягко говоря, своеобразно. С первого дня он стал придираться к Леночке, демонстрировать свою неприязнь, утверждая, что выходцы из стран СНГ не могут нормально мыслить, так как у них отравлена идеология. Он возвращал ей курсовые работы с резкими высказываниями при всех об их низком уровне. Но при этом он предусмотрительно не делал никаких пометок, чтобы его ни в чем нельзя было уличить. На очередном занятии, обругав ее работу и вернув ее без пометок, он попросил ее выйти с ним в коридор. Там он ей злорадно сообщил:

– Вы думаете, что это я даром вам все это говорю при всех. Дело не в том, как вы знаете материал, дело в том, что у вас отравлена идеология, и вы не вправе заниматься наукой. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы не получили ученой степени, так и знайте и добавил – over my dead body (только через мой труп).

Леночка плакала. Я понял, что пора переходить в наступление. Я знаю этот сорт людей – обозленных фанатов. В этот же вечер мы составили письмо на имя ректора с копией на имя заведующего кафедрой. Мы изложили в нем все высказывания профессора Т., сделанные в аудитории при свидетелях. Мы описали его демарш на последних занятиях. К письму мы приложили курсовые работы, возвращенные им без замечаний. Я попросил Леночку, передавая письмо профессору Р., рассказать о тех гадостях, которые он говорил ей в коридоре. Р. был в ужасе.

– Будет ли достаточно, – спросил он, – если мы решим этот вопрос на кафедре положительно в вашу пользу, не привлекая ректора?

– Вполне.

Профессор Т. после беседы заведующего кафедрой с аспирантами был отстранен от занятий в этой группе и уволен в конце семестра, так как оказалось, это была не единственная жалоба на его бурную деятельность.

И уже на следующий год Леночка защищала диссертацию на трех языках: английском, украинском и польском. Два последних были ее родными языками с ранних лет. Защита прошла великолепно. Она получила ученую степень магистра «Master of Art».

Graduation – вручение дипломов – происходило очень торжественно. Действо разворачивалось на университетском стадионе. Все награждаемые получили мантии и квадратные шапочки. Профессура собралась на трибуне. Они тоже были в мантиях. Руководство университета облачилось в фиолетовые одеяния. Под звуки оркестра выстроили группы студентов и аспирантов. Они стояли квадратами, как римские когорты. Их вызывали поименно к трибуне, и диплом вручал им сам ректор университета.

Впоследствии оказалось, что мы сделали все вовремя. Через год Леночкиному шефу предложили вести кафедру и читать цикл лекций в Риме и в Вене, и он отбыл в Европу. Окончив аспирантуру, Леночка стала моим полноправным representative – искусствоведом с ученой степенью. В дипломе так и значилось – Master of Art по европейской культуре.

Уже через год нашего пребывания в США мы обнаружили, что нам в нашей квартире тесно. Взрослый сын обзавелся компьютером и требовал отдельную комнату. Мои картины лежали штабелем под кроватью. Леночка со стареньким компьютером ютилась, где попало. В общем, двухкомнатная квартира оказалась маловатой. По утрам нас будили постоянные крики на паркинге под окном. Мы уже знали все подробности семейной жизни наших соседей, кто кому и с кем изменяет, кто кому собирается «дать в дыню». Мы уже познакомились с проблемами всех автомобилей нашего дома, мы даже знали величину «пгигаботка» ловкого Фимы. Недавно в дополнение к своей «пгибыльной габоте» и «пгигаботку» он открыл собственный продовольственный магазинчик под названием «Дары природы». За прилавком стояла воинственная Рая. Через три дня после оформления страховки магазин сгорел. Фима демонстрировал перед всеми страшное негодование.

– Вот пгидугки, – громко возмущался Фима на весь двор. – Кому мешали мои ггецкие и кедговые огехи, кому мешал мой чегнослив. Это пговакация конкугентов.

Тяжело было расставаться с насиженным местом, где на рабочем столе в спальне были написаны все холсты серии «Our Philadelphia». Последней каплей стал старый кондиционер. Когда месячная оплата этого агрегата превысила стоимость платы за квартиру, мы бросились искать другое жилье. И мы его нашли. Это была большая трехкомнатная квартира на втором этаже, которую никто не хотел брать, несмотря на то, что стоимость аренда была такой же, как и нашей двухкомнатной. Когда мы ее осмотрели, я понял в чем дело. Не все углы комнат были прямыми, но мне это даже нравилось. Кроме того, входная дверь вела прямо на тротуар, да еще на магистральную улицу.

– Здесь будет очень шумно, – авторитетно заявили наши приятели.

– Здесь будет тихо, – говорил я, – ибо в Америке шум создают не машины, а люди.

Меня эта квартира вполне устроила. Во-первых, здесь, действительно, было тихо, во-вторых, у нас была персональная лестница, которую можно было интересно оформить, в-третьих, гостиная больше 40 квадратных метров давала возможность использовать ее и как студию, и как гостиную и, в-четвертых, одна из кладовых оказалась настолько большой, что позволила мне разместить все картины и инструменты. Напротив моих окон размещалось здание Social Security – офис одной из основных американских служб. Над зданием развивался огромный государственный флаг, по которому я всегда определял погоду – сильный ветер или затишье. Нашим лендлордом, хозяином квартиры, был корейский врач-офтальмолог. У него был свой «приработок». Под нами находился дамский салон-парикмахерская «Kathy’s Hair». Катин салон посещали все старушки-американки нашей округи, причем они начинали эти процедуры с семи утра. Периодически мы ее заливали. Тогда наш кореец бросал свои нежнейшие офтальмологические инструменты и, вооружившись накидным ключом-попугаем, именуемым в просторечьи «попка», бросался ставить диагноз подкачавшей сантехнике.

В этой квартире мы прожили 10 лет. Эта квартира помнит все мои двадцать три выставки в штатах Пенсильвания и Нью-Джерси. Этот дом помнит Леночкину аспирантуру. Он помнит всех моих учеников, которым я преподавал живопись и рисунок. Многие из них уже окончили университеты. Были среди них талантливые, были и смешные ребята. Однажды ко мне пришел шестилетний Костя и принес свои рисунки. Я долго разглядывал густо замазанную карандашом тетрадную страничку, наконец, не выдержал и спросил:

– Что же ты хотел здесь изобразить?

– Как что? Это же буйа (в смысле буря).

– Прости меня, Костя, но здесь же ничего нельзя разобрать.

– Так ты же смотйишь ввейх ногами! – возмутился таким непониманием юный художник.

Юные ученики называли меня на «ты». С этим ничего нельзя было поделать. Это была печать американского языка. Родители таких юных художников старались воплотить в своих детях все, что они не смогли реализовать в себе. Дети были замученными, им особенно тяжело приходилось в субботу и в воскресенье, когда родители, свободные от работы, развозили их по разным учителям. Однажды мамаша привела ко мне маленького щупленького очкарика по имени Роберт. Мы начали договариваться насчет времени занятий.