Русский дом - Джон Ле Карре

Но клиенты Ландау были молоды, богаты и не верили в смерть.

– Ники, малыш, – сказал Бернард, пристроившись сзади и положив ему руку на плечо, что Ландау не понравилось. – В нынешнем мире мы должны держать флаг высоко. Или мы не патриоты, а, Ники? Как ты, например. Именно поэтому мы и рискуем. Сейчас Советский Союз с его гласностью – просто Эверест для кассетного бизнеса. И ты, Ники, возведешь нас на его вершину. А если ты этого не сделаешь, то мы найдем такого, кто это сделает. Кого-нибудь помоложе, Ники, верно? У кого и энергии, и шика побольше.

Энергия у Ландау еще была. А о шике – в этом Ники сам готов был признаться – забудьте. Он тот еще типчик, вот он кто. Нахальный польский коротышка и гордится этим. Чертов Ник, лихой парень, нацеленный на восточноевропейские страны, способный, как он любил прихвастнуть, всучить порнографические открытки грузинскому женскому монастырю или тоник для волос лысому, как бильярдный шар, румыну. Он, Ландау, мальчик-с-пальчик (но в спальне – ого-го!), носит высокие каблуки, чтобы подогнать свою славянскую фигуру под английские мерки, которые его так восхищают, и пижонистые костюмы, которые так и насвистывают: «А вот и я». Когда чертов Ник организует свой стенд, заверяли его коллеги по выставкам-продажам наших безымянных осведомителей, на этом стенде можно услышать, как звенит, зазывая покупателей, колокольчик на тележке польского уличного торговца.

И малыш Ландау посмеивался вместе с ними, принимая правила их игры. «Ребята, я поляк, вам ко мне и притронуться-то противно», – с гордостью заявлял он, заказывая всем выпивку. Так он вынуждал их смеяться вместе с ним. А не над ним. Потом, как правило, он выхватывал из нагрудного кармана расческу и, чуть присев, глядя на свое отражение в стекле картины или в полированной поверхности стола, маленькими руками зачесывал назад свои чересчур черные волосы, чтобы придать себе молодецкий вид и быть готовым к новым победам. «Ктой-то там в уголочке такая хорошенькая? – спрашивал он обычно на безбожном жаргоне польского гетто и лондонских трущоб. – Эй, милашка! Почему это мы тоскуем в одиночестве?» И один раз из пяти ему могло повезти, что, по его представлениям, было приемлемым процентом, конечно, если все забрасывать и забрасывать удочку.

Однако в этот вечер Ландау не думал ни о том, чтобы ему повезло, ни даже о том, чтобы забросить удочку. Он думал о том, что снова всю неделю выкладывался за гроши, или, как он более образно сказал мне, за шлюхин поцелуй. И что ярмарка – книжная, кассетная или любая другая – отнимает у него чуть больше сил, чем ему хотелось бы, впрочем, так же, как и любая женщина. И чем скорее наступит завтрашнее утро и он улетит в Лондон, тем лучше. И что если эта русская пташка в голубом не перестанет мозолить ему глаза, пока он пытается подвести итоги, чтобы наконец расцвести компанейской улыбкой и присоединиться к веселой толпе, то он, пожалуй, скажет ей пару слов на ее родном языке, о чем впоследствии оба они пожалеют.

В том, что она русская, не было никакого сомнения. Только у русской женщины всегда в руке пластиковая сумка на случай, если вдруг что-нибудь удастся купить, – это скрашивает будничное существование (впрочем, сумку может заменить и авоська). Только русская может быть настолько любопытной, чтобы совать нос в чужие подсчеты. И только русская предваряет свое вступление в разговор таким изощренным вздохом, который, если так вздыхал мужчина, напоминал Ландау отца, зашнуровывающего ботинки, а если женщина – то постель. Вот так, Гарри.

– Простите, сэр. Вы представитель «Аберкромби и Блейр»? – спросила она.

– Это не здесь, дорогая, – сказал Ландау, не поднимая головы. Она заговорила по-английски, поэтому он ответил по-английски. Так он поступал всегда.

– Вы мистер Барли?

– Я не Барли, дорогая. Ландау.

– Но это же стенд мистера Барли.

– Это стенд не мистера Барли. Это мой стенд. «Аберкромби и Блейр» – рядом.

Все еще не поднимая глаз, Ландау ткнул карандашом влево, на перегородку, позади которой зеленая с золотом табличка на пустом стенде возвещала, что он принадлежит старинному издательству «Аберкромби и Блейр», Норфолк-стрит, Стрэнд.

– Но стенд пуст. Там никого нет. – возразила женщина. – И вчера никого не было.

– Ну да, все правильно, – ответил Ландау тоном, который никого не расположил бы к дальнейшему раз – говору. И подчеркнуто уткнулся в свои квитанции, ожидая, когда это голубое пятно удалится. Он понимал, что ведет себя грубо, но она все не уходила, и ему захотелось нагрубить ей вдвойне.

– А где Скотт Блейр? Где человек, которого зовут Барли? Мне нужно поговорить с ним. Это очень срочно.

Ландау уже ненавидел эту женщину с безрассудной яростью.

– Мистер Скотт Блейр, – начал он, подняв голову и уставясь на нее, – известный своим друзьям под именем Барли, в самоволке, мадам. Короче, смылся в неизвестном направлении. Его фирма забронировала стенд – это так. А мистер Скотт Блейр – председатель, президент, генерал-губернатор, а может, и пожизненный диктатор этой компании, кто его знает! Однако свой стенд он не занял… – Ландау встретился с ней взглядом и почувствовал себя неловко. – Послушайте, дорогая, здесь я зарабатываю себе на жизнь, так? Себе, а не мистеру Барли Скотту Блейру, как бы я его ни обожал.

Он замолчал, недолгий гнев сменился рыцарственным участием. Женщина дрожала. Дрожали не только руки, в которых она держала коричневую сумку, но и шея. У ее строгого голубого платья был воротничок из старинного кружева, и Ландау заметил, что воротничок трепещет и что кожа ее белее, чем кружево. Однако в ее плотно сжатых губах и подбородке была решимость, которой он невольно подчинился.

– Прошу вас, сэр, будьте любезны, помогите мне, – произнесла она так, словно другого выхода не было.

Ландау, надо сказать, гордился своим знанием женщин. Он и этим занудливо хвастался, впрочем, для этого были некоторые основания. «Женщины, Гарри, это мое хобби, моя страсть, главный предмет изучения», – признался он мне таким торжественным тоном, точно произносил масонскую клятву. Он уже не помнил точно, сколько их у него было, но с гордостью сообщил, что число их перевалило за сотню и ни у одной не было причин пожалеть об их знакомстве. «Я играю честно, я выбираю со знанием дела, Гарри, – заверил он меня, постукивая себя по носу указательным пальцем. – Ни перерезанных вен, ни разбитых браков, ни горьких слов на прощание». Никому, включая меня, не было ведомо, много ли тут правды, но, без сомнения, инстинкты, на которые он полагался в своих похождениях, неплохо служили ему в оценке женщин.

Она была серьезна. Она была умна. Она была полна решимости. И в ней притаился страх, хотя в ее темных глазах и светился юмор. И она обладала тем редким качеством, которое Ландау в присущей ему витиеватой манере называл Достоинством, которым Может Наградить Только Природа. Иными словами, в ней чувствовалась не только сила, но и порода. И поскольку в кризисные моменты наши мысли бывают непоследовательны, опираются на интуицию и опыт, он осознал все это одновременно и смирился с этим еще прежде, чем она вновь заговорила.