Собрание сочинений в 9 тт. Том 9 - Уильям Фолкнер

черта с два выгнали, я сам взял расчет. Пусть эта сволочь мне в глаза скажет, что меня выгнали. — Но тут уже подошел шериф Хэмптон, высокий, пузатый, и впился в Матта своими колючими серыми глазками. — И кой дьявол угнал мою машину? — спросил Матт.

— Она у меня дома, — сказал мистер Хэмптон. — Я велел ее отвести туда сегодня утром.

— Ну и дела, — сказал Матт. — Хорошо, что Маккаллем меня выкупил раньше, чем вы ее успели загнать и прикарманить денежки, верно? А что вы скажете, если я пойду сяду в свою машину и заведу ее?

— Ничего, сынок, — сказал мистер Хэмптон. — Уезжай, когда хочешь.

— Теперь-то вы согласны, — сказал Матт. — Да, я уеду из вашего распроэтакого городишки, но уж сирену пущу на всю катушку. Придется вам и это слопать, пока из одного места не полезет. Ну, что скажете?

— Ничего, сынок, — сказал мистер Хэмптон. — Давай с тобой сторгуемся. Гуди в гудок сколько влезет, до самой границы нашей округи и еще футов десять за ней. И я никому не позволю тебя пальцем тронуть, если ты пообещаешь больше никогда нашу границу не пересекать.

Тем и кончилось. Было это в понедельник, в базарный день; казалось, вся округа собралась тут, в городе, и все молча выстроились вокруг площади, чтобы посмотреть, как Матт проезжает по ней в последний раз, рядом, на сиденье — фибровый чемоданчик, с которым он приехал в Джефферсон, и сирена воет и воет; никто ему даже рукой не помахал, и Матт ни на кого не взглянул: все молча, внимательно следили, как маленькая, ярко выкрашенная машина медленно и с шумом проезжает мимо, нахальная, громкая, вызывающая и в то же время какая-то ненастоящая и хрупкая с виду, словно детская игрушка, елочное украшение, так что казалось, будто она никогда не доберется до Мемфиса, уж не говоря об Огайо; через площадь, по улице, которая на окраине переходила в мемфисское шоссе, а сирена все гудит, и воет, и ревет, отдаваясь эхом от стен, усиливаясь в тысячу раз, словно гудит вовсе не эта маленькая, жалкая, хрупкая машина; и мы, некоторые из нас, думали, что уж теперь-то он непременно в последний раз проедет медленно, с громким ревом мимо дома Линды Сноупс. Но он не проехал. Он гнал машину все быстрей и быстрей по широкой опустевшей улице, как будто улица сама его пропускала, мимо последних городских домов, уже уступавших место весеннему простору лесов и полей, где даже вызывающий вой сирены становился жалким и, постепенно затихая, совсем тонул вдалеке.

Так что выходило, по словам отца, как он сказал дяде Гэвину, один ноль в его пользу. И вот подошел май, и уже все знали, что Линда Сноупс в этом году кончает школу первой ученицей в классе; мы шли мимо магазина Уилдермарка, и дядя Гэвин остановился и подтолкнул нас к витрине, говоря: — Вон тот. Сразу за тем, зеленым.

Там стоял дамский дорожный несессер.

— Да это же для путешествий, — сказала мама.

— Правильно, — сказал дядя Гэвин.

— Для путешествий, — сказала мама. — В дорогу, в отъезд.

— Нет, то есть да, — сказал дядя Гэвин. — Ей и надо уехать отсюда. Уехать из Джефферсона.

— А чем Джефферсон плох? — сказала мама. Мы все трое стояли у магазина. Мы стояли и смотрели на дамский несессер со всеми принадлежностями, и я видел наши отражения в витрине. Мама говорила ни тихо, ни громко, просто очень спокойно. — Ну, ладно, — сказала она, — чем Линде тут плохо?

И дядя Гэвин ответил таким же голосом: — Не люблю, когда что-то пропадает зря. Надо дать человеку возможность сделать все, чтобы его жизнь зря не пропадала.

— Вернее, дать кому-то возможность сделать так, чтобы зря не погубить молодую девушку? — сказала мама.

— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. — Я хочу, чтобы она была счастлива. Каждому надо дать возможность стать счастливым.

— Что, конечно, невозможно, останься она в Джефферсоне, — сказала мама.

— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. Они не смотрели друг на друга. Казалось, они и говорят не друг с другом, а обращаются к смутным отражениям в витрине, вот так, как бывает, если записать на бумажке какую-то мысль и положить в чистый, ненадписанный конверт или, вернее, в пустую бутылку, запечатать и бросить в море или, быть может, записать две мысли и запечатать листки навеки в две бутылки и обе разом пустить в море, по течению, по волнам, пусть плывут, пусть дрейфуют до самого края света, к вечным льдам, и все же эти мысли останутся неприкосновенными, нетронутыми, ненарушенными, останутся мыслями, истинами, может быть даже фактами, хотя ни один глаз их никогда не увидит, никакая другая мысль не зародится от них, не встретится, не вызовет ни радости, ни подтверждения, ни горя.

— У каждого должно быть право, и возможность, и обязанность сделать так, чтобы все были счастливы, заслуживают ли они этого или нет, даже хотят ли они этого или нет, — сказала мама.

— Ну, ладно, — сказал дядя Гэвин. — Прости, что я тебя задержал. Пойдем. Пора домой. Пусть миссис Раунсвелл пошлет ей букет гелиотропов.

— Почему же? — сказала мама, взяла его под руку, повернула, и три наши отражения в витрине тоже повернулись, и мы подошли к дверям и вошли в магазин, мама — первой, прямо в отдел дорожных вещей.

— По-моему, вон тот синий для нее лучше всего, он пойдет к ее глазам, — сказала мама. — Это для Линды Сноупс, к выпуску, — сказала мама мисс Юнис Гент, продавщице.

— Как мило! — сказала мисс Юнис. — А разве Линда собирается путешествовать?

— О да! — сказала мама. — Вполне возможно. Во всяком случае, она, вероятно, поедет в будущем году в один из женских колледжей в восточных штатах. Так я, по крайней мере, слышала.

— Как мило! — сказала мисс Юнис. — Я всегда говорила, что наша молодежь — и мальчики и девочки — должны хоть на год уезжать из дому, в какой-нибудь колледж, надо же им посмотреть, как люди живут.

— Это очень верно! — сказала мама. — Пока не поедешь, не посмотришь, только и живешь надеждой. И пока сам все не увидишь, никогда не успокоишься, не осядешь дома, правда?

— Мэгги, — сказал дядя Гэвин.

— Успокоишься? То есть потеряешь надежду? — сказала мисс Юнис. — Но молодежь не должна терять надежду.

— Конечно, нет, — сказала мама. — И не нужно. Вообще надо оставаться вечно молодыми, сколько бы лет тебе ни стукнуло.

— Мэгги, — сказал дядя Гэвин.

— Ага, — сказала мама. — Ты хочешь расплатиться наличными, чтобы не посылали счет? Прекрасно. Наверно, и мистер Уилдермарк будет доволен.

И дядя Гэвин вынул две бумажки по двадцать долларов из своего