Гнезда химер: Хроники Хугайды - Макс Фрай

Толстая ткань рубахи действительно оказалась теплой и вполне уютной. Даже несправедливо обиженная давешними ожогами нежная кожа запястий почти не возражала против ее грубого прикосновения – судя по всему, вонючая мазь была воистину чудесным средством! Меня все еще колотило так, что я боялся лишнее слово сказать, чтобы не прикусить язык, но теперь я отлично знал, что температура воздуха тут не при чем. Я постарался расслабить мышцы и дышать медленно и глубоко. Это немного помогло – по крайней мере, дрожь почти унялась, а на большее я и не рассчитывал.

По мере того, как проблемы моего тела худо-бедно утрясались, я начал понемногу обдумывать происходящее. Сказать, что оно мне не нравилось – значит не сказать ничего! Не нравилось – это еще полбеды, хуже всего, что я по-прежнему ничегошеньки не понимал: ни где я нахожусь, ни кто этот пучеглазый мужик, любезно одолживший мне свою одежду, ни что было со мной несколько минут назад – прежде, чем я обнаружил себя в этой полутемной комнатушке, освещенной только пламенем в камине. Я вообще ничего не мог вспомнить, даже обстоятельства, при которых получил ожоги – какое там, собственное имя по-прежнему оставалось для меня загадкой!

Пучеглазый тем временем снова удалился и тут же вернулся с кувшином. От кувшина исходил резкий запах перебродивших фруктов. Я принюхался и решительно помотал головой.

– Не буду я это пить. Лучше просто дай мне еще воды. – Я вспомнил, что он не понимает ни слова, взял в руки миску, в которой недавно была вода, и выразительно помахал ею в воздухе, как бы зачерпывая невидимую жидкость.

Мой новый знакомый в отчаянии воздел руки к небу – словно призывал невидимого свидетеля отметить в своей записной книжке, что он сделал все что мог. Потом он снова сунул мне под нос свой кувшин. Я начинал злиться: этот дядя немного напоминал мою бабушку, которая бросалась разогревать обед, если я пытался просто получить в единоличное пользование обыкновенную горбушку хлеба. Объяснить ей, что мне больше ничего не требуется, было совершенно невозможно! Я еще ожесточеннее замахал перед его носом пустой миской. Я победил: пучеглазый залпом выпил сомнительное содержимое своего кувшина, потом забрал у меня миску и неохотно пошел за водой. На сей раз он наполнил свой чудовищный сосуд до краев – выразить не могу, как меня это радовало! Пить мне хотелось так, словно я только что закончил утомительный пеший поход по Сахаре.

Теперь, когда мое тело было обеспечено необходимым для выживания минимальным пайком жизненных благ, я решил попытаться объяснить пучеглазому, что мне позарез требуется остаться в одиночестве. Сейчас я был готов на все, лишь бы он оставил меня в покое – хоть ненадолго. Мне почему-то казалось, что если мне удастся немного полежать, закрыв глаза, мой ополоумевший чердак вернется на место, и я наконец-то вспомню, как здесь оказался, пойму, что происходит и самое главное – как устранить неполадки, которые явно имели место в моей внезапно перекособчившейся жизни: я откуда-то знал, что она именно перекособочилась, иначе и не скажешь. Вместо памяти о прошлом у меня сейчас имелось только смутное ощущение, что раньше все было иначе, и самое главное – гораздо лучше, чем сейчас!

Я немного подумал: на сей раз мне предстояло объяснить доброжелательному пучеглазому незнакомцу довольно сложную штуку. Наконец я выразительно постучал себя по груди, потом развел руки, как бы обнимая пространство вокруг себя и в финале продемонстрировал ему одинокий указательный палец.

На сей раз бедняга морщил лоб несколько минут кряду. Потом его внезапно осенило, он понимающе кивнул и направился к выходу – мои глаза уже привыкли к царившему здесь полумраку, так что я мог разглядеть маленькую дверь в глубине помещения – такую низкую, что мне наверняка пришлось бы согнуться чуть ли не вдвое, чтобы ею воспользоваться. На полпути он остановился и вдруг с нелепым пафосом душевнобольного священнослужителя провозгласил:

– Хелле куньль вэй урле эсте гер, нэхем маггот йонхет! Унлах!

– Усраться можно! – Машинально огрызнулся я и поморщился от резкой боли в висках. Я был совершенно уверен, что боль вызвана нелепым сочетанием звуков в речи пучеглазого. Какой куньль, какой такой к черту хваннах, – устало подумал я, – это же язык поломать можно! Господи, неужели я навсегда утратил способность понимать человеческую речь?! Только этого не хватало!

Незнакомец наконец-то ушел, глубоко удовлетворенный своим пламенным выступлением. Я остался один и осмотрелся по сторонам. Небольшая комната освещалась только красноватым огнем камина. Обстановка напоминала дешевую декорацию к Фаусту. У входа стоял неприветливый остов, который я принял за скелет большой обезьяны, приземистый и широкоплечий, его длинные руки касались земли. Мебели было немного, но ее монументальные размеры с лихвой компенсировали небольшое число предметов: их вполне хватило, чтобы загромоздить все пространство. Огромный шкаф у стены, с которого на меня равнодушно пялилось потрепанное чучело незнакомой мне птицы, гигантский сундук посреди комнаты, здоровенный стол, уставленный колбами и ретортами – словно с картинки из популяризаторской книжки о жизни средневековых алхимиков. Забавно: зловещий вид комнаты оставил меня совершенно равнодушным – вся эта мистическая дребедень вроде скелета у входа и связок мелких сушеных тварей неопределенного происхождения над камином даже спровоцировала меня на слабую улыбку: слишком уж глупо! Ничего похожего на кровать в комнате не было, поэтому я недолго думая улегся на толстый ковер, которым был устлан пол. Спать мне не хотелось, но для того, чтобы бодрствовать, не осталось сил, поэтому я просто впал в оцепенение: лежал, тупо уставившись на пляшущие язычки пламени. Скажу честно: я даже не пытался вспомнить, кто я такой, и что было перед тем, как я обнаружил себя в незнакомой обстановке, наедине с этим пучеглазым красавчиком, лопочущим что-то на незнакомом мне языке. Более того, я очень не хотел вспоминать. Я смутно подозревал, что после этого моя жизнь станет адом. Так оно и вышло, в конце концов…

Какое-то время я не мигая смотрел на огонь – чтобы мигать, требуется иметь хоть сколько-нибудь силы, а у меня ее не было даже на такой пустяк. Потом я почувствовал печаль – она была похожа на физическое неудобство, что-то вроде зарождающегося флюса, только ныла не десна, а та загадочная часть организма, каковую принято именовать душой. Через некоторое время этот нарыв прорвался, и я вдруг вспомнил, как все случилось, и еще много чего я вспомнил, можно сказать, абсолютно все – моя замечательная жизнь промелькнула передо мной за одно мгновение, и я чуть не захлебнулся от изобилия ярких красочных подробностей. А потом этот фейерверк превратился в несколько файлов информации, я переварил эту самую информацию и тихо заскулил от боли и тоски, поскольку с ужасом понял, что моя жизнь закончилась, и изменить сей прискорбный факт невозможно. Вообще-то, мои ощущения говорили мне, что я все еще жив: насколько мне известно, мертвым не хочется пить, а я уже успел вылакать чуть ли не все содержимое оставленной мне миски и хотел еще. Но мои драгоценные ощущения в настоящий момент не имели никакого значения, поскольку все рухнуло к чертям собачьим, и у меня не осталось ничего, чем я мог дорожить – кроме, разве что, врожденной способности делать вдохи и выдохи…