Нам с дельфином по пути - Ольга Шемякина

мастерскую художника. И вот из этого кабинета мне совсем ни капельки не хотелось ехать в редакцию.

5

Здание редакции было похоже на старого деда с брежневскими бровями. Оно и было дедом — эдаким героем Советского Союза с орденами и регалиями. Недавно я вчиталась в свой пропуск, и мне стало страшно: «Издание правительства Российской Федерации. Российская газета». Здание было седым и тяжелым и будто бы загораживало собой всю улицу Правды. Комнатушка же «Году литературы» была выдана завалящая. Комната-вагон с двумя компьютерами вдоль длинной стены и одним столом у окна. С другой стороны — шкаф во всю стену. Стула там умещалось ровно три, а если набивалось народу больше трех, то приходилось стоять и либо обсуждать свои вопросы, либо отмечать дни рождения — в общем, вести свою общественную жизнь стоя. При этом мимо нас проходили РГшники в свою святую святых — отгороженный со всех сторон медиацентр. Мы иногда ходили на редколлегию через него или в переговорный зал внутри него. Медиацентр был стерильным и набитым тихими людьми за компьютерами, а посередине царственно размещался стол вроде «Что? Где? Когда» — внизу белый пластиковый круглый стол, а по кругу вверху — мониторы, мониторы…

Мне, как человеку непосвященному, этот объект казался неким произведением искусства, несущим месседж о том, как тут круто и какие они великие.

6

Приехав дочитывать наш бумажный альбом в нутро этого страшного деда, я даже обрадовалась, когда мне сообщили, что «долго тут не рассиживайтесь, нам уже заказали машину, через час повезут подписывать альбом в издательство». Даже стало интересно. Наверное, сейчас нам подадут правительственную «Чайку» с личным шофером в фуражке как в кино. Но автомобиль оказался хоть и черным, как «Чайка», но больше похожим на обыкновенное такси. Это была «Шкода» с нагловатым рыжим парнем за рулем. Парень перебивал всех нас по очереди, рассказывая все, что знает о футболе, городах России, бассейнах Москвы. И я подумала, что работа в «РГ» — это, наверное, диагноз. Каждый, кто причастен к самому Правительству, от уборщицы до бухгалтера, наверное, главнее и умнее всех остальных людей.

7

Подписывание отчетного альбома в издательстве состояло из еще одного, стотридцатьмиллионного прочтения распечатки, разложенной на монументальном столе из темно-зеленого сукна. Этот стол занимал треть каморки, и мы, сев за него в три стула, подперли собою входную дверь.

Каморка была точь-в-точь как наша редакционная. Только еще теснее, потому что по одной стене — 2 компьютера, по другой — один, у окна — книжный шкаф и столик с кофеваркой, а у двери — этот «бильярдный» стол.

Нам распечатали еще один экземпляр альбома, мы важно сели и поискали, что бы еще исправить для пущей красоты и благообразия. Главного редактора заставили подписать чуть ли не каждую полосу, наша дама-верстальщица поехала помогать нам с нами за компанию, через час и главный, и дама ушли, а меня оставили: «Ну, Оля, до свидания, нам надо бежать, ты же посидишь с Володей, поможешь ему внести правку».

— Угу, — сказала Оля недовольно и пошла раскладывать партитуру листов у компьютера Володи.

8

Володя оказался верстальщиком, крайним винтиком со стороны издательства. Его коллеги тоже разъехались. А мы разложили свои листочки на стуле и начали играть в четыре руки партитуру альбома.

— Володя, вот здесь нужно убрать слово…

— Какая страница?

— 78.

— Готово. Дальше.

— 79, вместо «Волошинский» пишем «имени Волошина».

— Проверяйте.

И тут-то у меня застучал воображаемый хвост и какая-то странная радость внутри: «Как хорошо, что все ушли, как хорошо, что мы одни». И мы тихо и слаженно вносили свои правки, а потом также тихо и слаженно пошли домой.

И как-то так плотно мы сыгрались за эти несколько часов, проведенных вместе, что я вросла в него и перепутала жизни. Вот уже кадр меняется на такой: Я еду в метро с Володей домой, к нашему сыну. Я преподаю английский в школе, где учится наш Сережка. Я уже начинаю думать, что там Сережка ел один без нас…

Но тут мы подъезжаем к станции, где мне переходить, и Володя говорит:

— Вам выходить.

— Всего хорошего, была рада знакомству, — отвечаю я и по инерции выхожу.

Поезд уезжает, я долго стою на платформе, одеваясь в привычное.

9

Мы были знакомы часа четыре, а я готова с упоением любить его жену, его сына, его работу, его нерадивых учениц, которым он преподает фотошоп, да все, что его окружает, а не только его самого. У его жены сегодня день рождения. И на переходе в метро, где мы стоим и прощаемся, я хлопаю себя по карманам в поисках того, что бы подарить его жене. Вспоминаю, что у меня на брелке от ключей висит флуоресцентная ракета. Лезу в карман, достаю ключи — ракеты нет. Шарю в кармане — а она оторвалась и лежит в углу кармана. Значит, все правильно, она готова к старту. «Вот, говорю, это ей на ускорение реализации творческого потенциала». И мы прощаемся на этом переходе и идем… в одну сторону. Оказывается, что нам надо еще одну станцию проехать вместе. И вот тогда уже я прилипаю к нему окончательно и забываю, что мне выходить.

10

Что это было? И можно ли сказать, что вообще что-то было. Просто обрывок какого-то странного, отчасти взаимного притяжения. Будильники дали сбой в равномерности тиканья. Вначале — нечто невидимое, по телефону. Тук-ту-тук. Уже два дня Володя вносил удаленно мои правки, вносил хорошо, не всякий верстальщик способен так внимательно работать. Обычно приходится просить довнести раза 3, или внести правильно, а не с грамматическими ошибками. Так что у меня возникло искреннее желание поблагодарить незнакомца. А тут как раз то ли он нам, то ли мы ему звоним. Я прошу трубку и говорю в нее:

— Алло, это Володя? Хотела вам спасибо сказать за качественно внесенную правку.

А он на том конце:

— А я хотел вас поблагодарить за столь понятную правку… Я изучал корректорские значки раньше.

Вот как-то так бы все и закончилось, если бы в тот же день нас не повезли к ним в издательство. Да и вообще мне казалось, что это какой-то дядя Володя, он представлялся мне толстым дядькой, с одышкой, слегка небрежным и небритым. Ну кто еще мог бы работать в издательстве, дружественном нашему советскому «деду».