Тихий дом - Элеонора Пахомова

Никогда прежде к Ирине Петровне не обращались так, но странным образом даже впервые услышанная эта интонация не давала простора воображению – ее узнала не память, а нутро, – и вместе с ней в самую глубь материнского естества проник иррациональный цепенящий ужас, осознание беды. Собеседник не озвучил еще самого главного: «К вам обращается участковый уполномоченный полиции сержант Самойлов…», а перед ней уже поплыл морок, окружающее пространство поменялось в цвете, все, чего касался взгляд, подернулось патиной, пошло трещинами, будто из привычного мира Лаптеву выбросило в страшное неживое зазеркалье. На словах же «С вашей дочерью произошел несчастный случай. Вам необходимо приехать на опознание» мир вокруг изменился необратимо и окончательно. Навсегда.

И сейчас, когда дверной замок снова предательски лязгнул эхом ее прошлой, как она теперь понимала, самой счастливой на свете жизни, Ирина Петровна не находила в себе решимости перешагнуть порог. Ведь там, за дверью, ее поджидает очередная неистовая атака пронзительной боли при взгляде на то, что напоминает о дочери. С уходом Лизы эта боль как глупое, назойливое животное поселилась в ее квартире, всякий раз нетерпеливо поджидая возвращения хозяйки под дверью, чтобы наброситься. По форме боль походила на сюрикен – металлическую звезду с заточенными лучами, метательное оружие якудза. Маленький диск с причудливыми изгибами лопастей, который, поддавшись вращательной силе, превращается в мясорубку.

Каждый раз, когда Лаптева открывала входную дверь, в проеме возникала привычная картина. Раньше этот вид казался ей приевшимся до неразличимости, а теперь всякая мелочь и деталь сделались выпуклыми и броскими, обрели новый смысл. Прямо по курсу – коридор на кухню, бездверный арочный проем и стул, стоящий боком к столу и спинкой к стене. Именно он был с детства облюбован Лизой. Она взбиралась на него как на топчан, поджимая ноги – правую под себя, а левую ставила стопой на сидушку так, что худенькая коленка маячила на уровне подбородка. Возвращаясь с работы, Ирина Петровна часто заставала ее на этом самом стуле – отворяла дверь и первым делом видела дочь в присущей ей позе, с кружкой в руке. Заслышав копошение в замке, Лиза поворачивалась на звук, и Ирина Петровна наблюдала быстрое движение длинной, тонкой, как у утенка, шеи, воздушный росчерк острого подбородка, взгляд серых глаз с васильковым рисунком на радужке.

Конечно, взрослея, Лиза менялась. С годами из улыбчивой девочки с ясной радостью в глазах она постепенно превращалась в задумчивого подростка. Внешне становилась выше и тоньше, светло-русые волосы, большую часть ее недолгой жизни заплетенные в косу или распущенные по плечам, укладывались в разные, все более короткие стрижки, пока однажды Лаптева не увидела дочь с черным каре и ровной челкой до самых бровей. На этом контрасте васильковый рисунок на радужке засветился ледяной синевой.

Испугалась ли Лаптева такой перемены? Возвращаясь мысленно к тому моменту, она не могла ответить на этот вопрос. Она вообще плохо умела разбираться в собственных переживаниях, будто чувства ее – струны, которые, вместо того чтобы звучать по отдельности, издавая чистые ноты, были собраны в пучок и завязаны в один объемный тугой узел. По случаю этот узел раскачивался как колокольный язык, разнося внутри глухое «бум-бум». Вот и тогда он взволнованно дернулся из стороны в сторону, но Лаптева не поняла, что за струна растревожилась первой – испуг или удивление. «Это сейчас модно, мама», – заявила Лиза серьезно, и Лаптева заставила узел затихнуть. Авторитет дочери в их семье вообще в какой-то момент возобладал над ее собственным, будто они поменялись ролями, а Лаптева и не заметила, когда именно это случилось. «Я, наверное, слишком многого не замечала. Прости меня, девочка. Прости меня…»

Теперь же вместо Лизиного взгляда с васильковым рисунком, веселого или задумчивого, от этой точки в пространстве на Лаптеву летел сюрикен, по злой иронии похожий абрисом на василек, играя холодными бликами на клинковой заточке. Увернуться от него было невозможно, и она смиренно подставляла грудь хищной стальной звезде, которая вонзалась в живую плоть одурманенным голодом зверем. Работая лезвиями, сюрикен легко прокладывал себе путь все глубже и глубже, пока не увязал в том месте, где, по поверьям, в человеческом теле живет душа – на три пальца выше солнечного сплетения.

Так, с сюрикеном в утробе, Ирина Петровна шаг за шагом медленно продвигалась от порога вглубь квартиры, пространство которой теперь казалось ей плотным, требующим усилий преодоления. Повсюду она натыкалась на памятные зарубки, заставляющие лезвия полосовать яростнее. Вот в коридоре стоит еще Лизина обувь; висит на крючке черная курточка, о которой она так мечтала в прошлом году; вот на сидушке стула потертость в том месте, куда она упиралась пяткой; вот ее кружка, еще детская, со смешными медвежатами, жмущимися друг к другу щека к щеке… Когда же перед Лаптевой неминуемо возникала дверь в комнату дочери с плакатом в стиле аниме, то сюрикен начинал вертеться неистово, наматывая на острые лопасти нервы и жилы, оставляя внутри кровоточащее рваное месиво.

И она не выдерживала. На слабых ногах доходила до своей кровати и ложилась в чем была. Изнуренная пыткой, она теряла различие между дремотой и явью, отчего время превращалось в липкую прочную паутину, опутывающую недвижимое тело пелена за пеленой. Единственным побудительным аргументом к тому, чтобы время от времени разрывать эти путы и возвращаться в реальность, для Лаптевой была мысль о том, что нужно выяснить реальные причины поступка дочери. Поступок/ступать/шаг/балкон/неистовство сюрикена/забытье.

С тех пор как боль поселилась в ее доме, прошло уже больше месяца, а острые края ничуть не затупились. Сейчас, стоя у входной двери как на распутье и машинально поворачивая ключ то в одну сторону, то в другую, Ирина Петровна прислушивалась к щелчкам, словно они, как лязг волшебных часов, могли бы обратить время вспять – к тому моменту, когда из кухни к порогу на нее летел не сюрикен, а васильковый взгляд. Но все же она понимала – этому не бывать, и она замирает перед дверью не в надежде на чудо, а лишь для того, чтобы как-то отсрочить пытку возвращения в их с Лизой дом.

Ирина Петровна устало прильнула к двери, уткнувшись лбом в мягкую обивку, и неизвестно, как долго еще простояла бы так.

– Ирочка, тебе плохо? – Послышался с лестничного пролета взволнованный, дребезжащий стариковскими нотками голос соседки.

– Нет-нет, Марья Алексеевна, со мной все в порядке. Спасибо. – Прошелестела Лаптева не оборачиваясь и, чтобы не пугать старушку, шагнула в квартиру.

Ставшая традиционной экзекуция повторилась со всеми ритуалами. Когда взгляд Лаптевой уперся в плакат с Лэйн (так назвала анимешную мультяшку Лиза), сознание ее помутилось. В порыве она толкнула дверь, которую не открывала со дня похорон дочери. Это было похоже на жест отчаяния, будто она надеялась, что теперь сюрикен добьет ее окончательно. Затея почти удалась. Створка поддалась, петли скрипнули, и перед ней предстала комната Лизы. Первое, что увидела Лаптева в этой комнате, был рисунок кита на бледно-сиреневых обоях, сделанный Лизиной рукой почти во всю стену.

За окном смеркалось, в глазах стояли слезы. Синий кит с веселым красным полосатым зобом плыл по воздуху в тусклом коридорном свете. Чтобы отдышаться, на несколько секунд Лаптева прикрыла глаза. А когда открыла их, то сквозь мутную пелену слез разглядела шевеление китовой туши. Кит медленно изогнулся, развернув в три четверти свою плосколобую голову и мешковатый зоб, пасть его дрогнула – нарисованная Лизой улыбка будто оплавилась, сползла вниз уголками. Навесив этот жуткий оскал, кит задорно подмигнул и резко двинулся прямо на теряющую сознание Лаптеву.