Однажды звездной ночью - Елена Арсеньева

– Слушай, – сказал Александр, – давай сначала какую-нибудь колонку поищем, что ли? Или ручей. Мне бы умыться как следует, а то такое впечатление, что я в этом коллекторе насквозь пропитался сам знаешь чем. Небось амбре такое, что…

– Да я не чую, – успокоил его Витек, однако то, что у водителя хронический насморк, было известно всем, так что это заявление Александра отнюдь не успокоило. Скорее наоборот.

– Ты не чуешь, а кто другой почует, так что ищи воду.

– Что я тебе, лозоходец, что ли? – буркнул Витек. – Раньше не мог сказать? Около магазина была классная колонка, артезианская, там вода – обопьешься.

– Да мне ж не пить!

– А, слушай, вот здесь, на выезде, буквально три минуты в сторону, есть прудок, там даже купаются некоторые психи.

– Ладно, без комментариев. Поехали быстро туда.

Это оказалось в самом деле близко. Когда Александр открыл дверцу, он сразу ощутил запах ночи: сладкий – каких-то цветов и влажный, самую чуточку болотистый – большой воды. Витек включил фары, и он увидел блеск пруда. В две минуты разделся, пошвырял как попало джинсы, халат, майку – и голый бросился в воду. Она оказалась совсем даже недурной, пруд был глубоким, дно – относительно чистым. Сначала бултыхался, как морж, потом плавал лениво, блаженствуя. Подумал, что надо бы и одежду постирать, небось она-то и пропиталась коллекторными ароматами, но тогда придется заезжать за Асей Ивановной в натуральном виде, а она женщина почтенная, богобоязненная, еще не так поймет.

Впрочем, все было не так страшно – запахи из одежды как-то очень быстро выветрились. Александр стоял у дверцы, пятерней причесывая мокрые волосы, а Витек нетерпеливо брюзжал:

– Ну уже поехали, Алехан, не то Ася Ивановна нас живьем съест! – И вдруг оба враз замерли, переглянулись и начали медленно поворачиваться, как тот лозоходец за своей рогулькой. Послышалось или в самом деле…

Нет, тихо.

– Вроде стонал кто-то? – нерешительно спросил Витек, и тотчас Александр, не слушая его, кинулся к кустам, откуда вновь донесся слабый, исполненный боли стон.

Ветерком принесло легкое облачко запаха, столь сладкого, что человек, быстро идущий по темной аллее, остановился. Огляделся, вслушиваясь в тишину и невольно поводя ноздрями, словно чуткое ночное животное. Где-то на обочине сознания прошла мысль, что не нужно бы ему тут стоять, опасно это. Вечно настороженная душа тревожно шептала, что не к добру эта заминка, что надо бы поспешить пройти аллейку, откуда доносятся возбужденные крики подгулявшей компании, однако ночной прохожий не прислушался к вещему шепотку, а все стоял и стоял, глубоко вздыхая и жмурясь от тихого, затаенного наслаждения. Это пахли табачки и ночная красавица – он узнал аромат и мгновенно вспомнил названия цветов, хотя миновало уже много-много лет с тех пор, как слышал их. Даже удивился, что вообще знает их. Они выплыли откуда-то из той, прошлой жизни, их навеяло ветерком внезапно пробудившейся памяти совершенно так же, как ночным западным ветерком навеяло этот сладкий, может быть, чуточку приторный, но такой обворожительный запах.

И прохожий немедленно вспомнил, где цвели табачки и ночная красавица – в палисаднике под окошками Анны, Анюты. Сбоку, нависая над крыльцом, росла огромная раскидистая сирень, в мае – июне удушавшая своим почти смертельным ароматом, от которого сердце горело и хотелось… чего-то неведомого хотелось, то ли заплакать, то ли убить кого-нибудь, то ли весь мир перевернуть, переделать, а начать с себя, со своей судьбы… удивительно ли, что он сделал то, что сделал, именно в начале июня, в пору безумного цветения сирени? А когда сирень отцветала и воздух становился горяч, его пропитывали ароматы этих цветов. Человек вспомнил даже, что ночью цветы табака казались похожими на маленькие лица, настороженно выглядывавшие из травы, и они были странного, мутного, какого-то слепого белого цвета. И он вдруг ощутил неодолимое желание снова вглядеться в эти лица, бывшие некогда свидетелями их встреч с Анной…

Какое странное слово пришло вдруг на ум! Бывшие свидетелями… свидетелями по делу… свидетелями преступления…

Он передернул плечами. А какое еще слово тут можно применить?

Применить… и применить к нему меру наказания в виде лишения свободы сроком…

Ладно! Хватит! Ни к чему заглядывать в былое, и жена его мудра – он всегда знал, что Анна разумница, каких поискать, но только сейчас вполне оценил ее мудрость, когда сообразил, что она никогда, ни разу, где бы они ни жили, не посадила возле дома ни сирени, ни сладкого табачка и ночных красавиц. Опасалась даже самого легкого намека на прошлое. Не стоит будить воспоминания, память – это такая предательская штука, будто тонкий ледок, который в любой миг может хрустнуть – и ты ухнешь в ледяную воду непоправимого…

– Эй, закурить есть?

Голос, развязный, грубый голос прозвучал так внезапно, так близко, что ночной прохожий резко дернулся в сторону, завертел головой, пытаясь обнаружить спросившего. Кусты смыкались с обеих сторон аллеи, ночное звездное небо казалось почти светлым по сравнению с этой сплошной темнотой, в которой ничего не различить.

– Чего вертишься? Закурить есть, спрашиваю?

Показалось, сейчас голос раздался уже с другой стороны. Человек настороженно поворачивал голову, замирая всем своим существом от необъяснимого страха. Нет, в самом деле – что такого случилось? Кто-то просит закурить. Темно, здесь слишком темно, он не видит лица спросившего, но это значит, что никто не увидит и его собственного лица.

– Я не курю, – выдавил он наконец, почувствовав, что молчание затянулось и он выглядит нелепо.

– Не куришь? А чо ты не куришь, а? И на кой хрен ты тут бродишь, если не куришь?

Это был уже другой голос, такой же грубый и отрывистый, с этим назойливым протяжным чоканьем, с каким говорили почти все местные, особенно из простых, произнося даже не «чо», а как бы «чо-ой». Вдобавок незнакомец явно был пьян, даже по голосу чувствовалось, что он едва справляется со слюнявыми губами. Ночной прохожий мельком подумал, что раньше он не был так чувствителен к голосам, это началось с тех пор, как он стал затворником, – теперь мир для него прежде всего звучит и пахнет, а уж потом видится. Додумать не успел – чья-то рука вцепилась в плечо, рванула, поворачивая, – перед глазами замаячило слабо различимое пятно чужого лица.

– Я же сказал, не курю, – выдавил он, пытаясь сохранить спокойствие, пытаясь удержать руки, чтобы не прижать их к лицу, заслоняя его. Бояться нечего. Темно, темно, если он никого и ничего толком не видит, то и они не видят ничего!

– Он не ку-урит! А мы ку-урим, правда, керя?

С души повело от перегара, от расползающихся слов, от нелепости, обыденности и даже пошлости ситуации, в которую он попал. Анна предупреждала, что эти ночные шатания не доведут до добра, но не мог же он сиднем сидеть, невозможно провести остаток жизни в четырех стенах, ему был нужен воздух, пусть и темный!