Все продается и покупается - Марина Серова

Если б не Анохина, сидеть бы мне в четырех стенах и любоваться всем этим великолепным безобразием с высоты шестого этажа через замерзшие и залепленные снегом окна.

Алла примчалась вчера днем, накануне снегопада, чудом застав меня дома, и едва не высадила бронированную дверь квартиры.

– Таня, я погибла! – сообщила она, когда я, возмущенная стуком и трезвоном, распахнула перед ней дверь, готовая взорваться хозяйским негодованием.

Впечатление погибшей она, раскрасневшаяся, в расстегнутой куртке и выбившемся из-за воротника шарфе, не производила. Ей больше подошел бы имидж победительницы в штурме автобуса в час пик. Алла взмахнула портфелем, отодвинула меня им в сторону, ввалилась в прихожую и, усевшись на краешек столика под зеркалом, продемонстрировала округлившиеся глаза за слегка запотевшими стеклами очков.

– По-гиб-ла! – повторила она, для убедительности кивая головой на каждом слоге.

Я ухватила ее за рукав и поволокла на кухню – воскрешать горячим чаем и сигаретами.

Алла размотала шарф, бросила его на стол, взяла фаянсовую кружку с чаем, поднесла ее ко рту и поперхнулась. Ее рука дрожала, и я вдруг поверила, что дело, очевидно, действительно нешуточное.

– Только что у меня сперли диктофон! – проговорила она между двумя глотками, поставила чашку и, подняв очки на лоб, сжала виски ладонями. – А в нем интервью с самим мэром. Ой, Танюха, пропала моя головушка!

Пришлось даже прикрикнуть на нее, чтобы добиться более толкового рассказа, и через пять минут я была в курсе случившегося.

После пресс-конференции в мэрии, где Анохина присутствовала как репортер местного телевидения, она, головушка садовая, возвращаясь в редакцию, попутно завернула на рынок, чтобы не тратить на него потом времени. Расплачиваясь за каким-то прилавком, положила мешавшийся в сумочке диктофон рядом с весами и, конечно же, забыла его там. Пропажу Алла обнаружила почти тут же, вернулась, да где там... Продавщица сказала, что после нее здесь крутился бродяга в рваном «петушке», детской, рукава по локоть, болоньевой куртке и со здоровенной грязной сумкой. Алла оббегала все проходы, все ряды за рынком, но бродягу, подходящего под описание, не нашла. И немудрено – в такой-то толчее, как на рынке!

Не теряя времени, Анохина явилась ко мне за помощью или советом, по опыту зная, что круг знакомств частного детектива включает в себя и бродяг тоже.

Быстренько собравшись и вытурив ее, одарив на прощанье советом не волноваться и не ругать себя зря, а принять любой исход как уже имеющуюся данность, я пробежалась по нескольким адресам и навела справки. Ближе к ночи, когда в воздухе зареяли первые снежинки, мне позвонили и обрадовали – диктофон удалось «перехватить» у нового «хозяина», согласившегося расстаться с ним за полтора литра «Анапы» и буханку хлеба. Прибавив к уже уплаченному еще литр дешевого пойла, но только деньгами, я стала полноправной владелицей интервью с городским мэром.

Вопросы журналистов и его ответы я продиктовала Алле по телефону, затратив на это час, не меньше, а сам диктофон договорилась отдать ей нынешним же вечером в баре с дурацким названием «Восторг» за пару коктейлей.

Вот и иду теперь, загребая ногами по глубокому снегу, чтобы сдержать обещание и угоститься честно заработанной «Карменситой». Если бы не подходящая компания Аллы и дяди Славы – седоусого, полного здоровяка, известного мне не одну тысячу лет бармена, то, ей-богу, не стоила бы овчинка выделки.

* * *

«А если платить каждый месяц по стольку лишь за место под небом и за пару кирпичных коробок с отоплением, то, как пить дать, не стоила овчинка выделки», – думал Стихарь, накручивая баранку, и знал, что лукавит перед самим собой, но лукавит по необходимости. Дело было выгодным и выгодным бы оставалось, случись платить даже в два раза больше. Но сам факт платежа, бесспорно, позорный факт, больно бьющий по чувству собственного достоинства, с недавних пор плотно засел у шефа в печенках и беспокоил его, как заноза в одном месте. А Генерал беспокоил Стихаря, а Стихарь – Губастого, все по инстанции.

«С этими платежами Трехгубый на волоске повис, ха!»

Стихарь повернул машину и поддал газку. Она понеслась по-бизоньи, врезаясь в сугробы, наметенные посреди улицы, разбивая их в пыль, разметывая в стороны. Приятно было чувствовать такую силу в руках, покорную и опасную одновременно.

«Шеф меня на его место прочит, – с сожалением, но не без гордости додумал Стихарь мысль, и ей на смену пришла другая: – А мне это надо? – И опять почувствовал, что врет себе, что надо: не век же ему при шефе в „шестерках“ бегать. Но дело пока еще сварено не было, и, если по-умному, не стоило пока губы раскатывать на доходное место. – Мне это не надо, – сделал вывод Стихарь. – Нас и здесь неплохо кормят. Такую тачку оторвал, во-о!»

«Лендровер», даром что городской вариант, могучий, при сравнительно небольших размерах, бык по сравнению с другими, даже с самыми навороченными джипами, радовал сердце и согревал душу. И по комфортабельности не уступал коляскам представительского класса. Этой машине, казалось, любая дорога нипочем.

Стихарь принюхался и вырубил музыку, будто мешала она обонянию. Нет, вроде не почудилось: в салоне, не смешиваясь с запахами дорогих сигарет и кожаной обивки, явно пованивало тухлятиной.

«Ах ты, тля! – Стихарь на ходу обернулся назад, бросил быстрый взгляд в сторону кормовой части – багажника. – Неужто „груз“ оттаивать начал? Не довезу, тл-ля! Когда же он протухнуть успел, на морозе-то?»

– Тл-ля-а! – взревел он на сей раз громче мотора и ударил по газам.

«Лендровер», словно закусив удила, рванулся вперед, не разбирая дороги. От центра далеко, улицы пустынны, даже пешеходов не видно. А на светофоры – плевать! Менты же сейчас все по конторам чаи гоняют, наморозив за день сопли по перекресткам. Да и не угнаться им за «лендом», как называл свою машину Стихарь, на своих «жигулятах» и низко сидящих «Фордах» по сугробам-то!

Ну вот и окраина. Главное – за город выбраться, а там рукой подать.

Машина миновала последние дома – жалкие, частные залепушки, которые залепушками и останутся, как ни обкладывай их кирпичом и ни крой оцинковкой, – свернула на проселок и тяжко ухнула в присыпанную снегом глубокую колею. У Стихаря лязгнули зубы, и он длинно, витиевато выматерился. Машине-то ничего, она и на бок ляжет – поцарапается только, а вот прикушенная щека сразу закровоточила. Тля!

– Ну, Губастый, мать твою трехгубую душу!..

Не договорил Стихарь, осекся, слишком занят был управлением.

* * *

«Восторг» – сквозь снежный занавес вывеска бара моргала разноцветным неоном. Стекла входных дверей неярко светились в ночном полумраке. И полумрак был внутри, только с зеленоватым оттенком, теплый и шумный. Далеко не на всех столиках, рядком выстроившихся вдоль стены, горели шарики светильников – народу, по случаю непогоды, сегодня здесь было немного. И даже у стойки, монументального сооружения из блестящей стали и темного полированного дерева, никого не наблюдалось. Обычно к ней не подобраться. Но тем не менее, как всегда, помаргивал и бубнил телевизор, играла музыка, и две пары, обнявшись, топтались в пространстве между стойкой и столами.