Формула добра - Михаил Самарский

Когда мы с Аннушкой гуляли в парке, меня прямо распирало от гордости за свою подопечную. Я не встретил ни одного мужчины, который, проходя мимо, не обернулся и не посмотрел бы нам вслед. Иными словами, удивительная женщина! Первое время мы гуляли только вблизи нашего дома. Но с каждым днём уходили всё дальше и дальше. Анна Игоревна осмелела до такой степени, что мы даже стали с ней ездить на трамвае в другой микрорайон. И всё это без посторонней помощи. Для незрячего человека – это, между прочим, большое событие, это свобода.

Если бы вы знали, как я в то время жил! Ой-ой-ой! Обзавидовались бы. Это… даже затрудняюсь описать. Давайте по-другому поступим. Вы помните Ивана Савельевича, Сашку, их друзей, родственников? Так вот, если бы Иван Савельевич рассказывал о моей жизни в писательском доме, он сказал бы: «Живёт Трисон, как кум королю и сват министру». Сашка просто произнёс бы: «Круто, Триша!» Бабушка его, Елизавета Максимовна, наверное, перекрестилась бы и прошептала: «Боже мой! Как сыр в масле катается!» Мама… тут я даже не знаю. Она, скорее всего, тоже сказала бы простенько: «Не жизнь, а малина!»

Иными словами, устроился я неплохо. Семья была просто изумительная. Жили мы вчетвером в загородном доме. Я, мама, папа (Константин Александрович) и их дочь Маша. Мария была ещё маленькой – ей в ту пору исполнилось всего десять лет, но такая, скажу вам, шустрая девочка. Отец называл почему-то её егозой. Не знаю, что за слово такое, но девчонка не обижалась. Значит, хорошее слово. Маша – копия мама. По ней я мог судить, какой Анна Игоревна была в детстве.

Мы с Машей подружились с первого дня. Вы знаете, я люблю детей. Маша меня купала, вычёсывала и всегда норовила подсунуть кусочек чего-нибудь вкусненького. Я сначала отказывался, отворачивался – у меня же инструкция: нельзя ничего, кроме своего корма, есть. Но потом, чтобы не обижать девчонку, стал по чуть-чуть принимать от неё подарки. Я вспомнил: в инструкции ведь сказано, что нельзя брать корм из чужих рук. А какая же мне Машка чужая? Она была мне как сестра. Мы с ней даже в футбол гоняли вместе. Я ещё расскажу вам о ней. Думаю, Маша, когда вырастет, будет певицей. Вы бы слышали, как она поёт в караоке. Семья любила по вечерам попеть в микрофон. И даже я им подпевал. Ну, или, если хотите, подвывал. Из меня, конечно, певец никудышный, но моим сородичам нравилось, когда я участвовал в их хоре. После концерта они меня всегда угощали чем-нибудь вкусненьким – то котлетку дадут, то косточку, то конфетку.

Ой-ой-ой! Ну, надо же! Чуть ещё об одном члене семьи не забыл. Не вчетвером мы жили, а впятером. Было там такое чудо-юдо: Кисуля. Только не подумайте, что я так ласково кошечку называю. Нет, это у неё кличка такая. Говорят, когда она появилась в доме (это было задолго до меня), её называли иначе – то ли Муся, то ли Дуся – но с чьей-то лёгкой руки все стали называть просто Кисулей. Ох уж эта Кисуля! И откуда они такие кисули на мою голову берутся. Нет, жили мы с ней мирно, ладили. Но какой же она бывала занудой.

Вот представьте такую ситуацию. Прихожу с прогулки, перекусил, водички полакал и на боковую. Мне всегда нужно спать чуть больше, чем обычным собакам, – я даже когда сплю, считаюсь на работе. И вот тут начиналось. Нашей Кисуле делать-то больше нечего. Скучно ей, хочется поиграть. Ну, возьми свою мышку пластмассовую или мячик и играй себе на здоровье. Так нет же. Только я усну, вот она, Кисуля. То за хвост меня лапой потрогает, то ухо моё ей покоя не даёт. То мимо меня проходит так, чтобы своим хвостом непременно мой нос зацепить. Вот это мне больше всего не нравилось. Обычно после такой пакости я громко чихал. Несколько раз даже Аннушку своим чихом напугал. Она смеётся и говорит мне:

– Будь здоров, Трисончик!

– Ав, – отвечаю.

А Анна Игоревна-то не видит, что её Кисуля вытворяет, и, наверное, думает, что это я её благодарю. Она улыбается и говорит:

– Пожалуйста, мой дорогой.

Приятно, конечно, когда с тобой так вежливо разговаривают, а с другой стороны, что я мог поделать? Снова лапами глаза прикрою и засыпаю. А Кисуле опять неймётся. Иногда она такое вытворяла, хоть волком вой. Возьмёт, прямо на меня залезет и лежит мурлыкает. Тоже мне, наездница. Но я в такие моменты уже и не сгонял её – думаю, лежи, только нос не щекочи. Бывало, вот так и спали вместе. А что делать? Не кусать же её, в самом деле. Вроде как своя. Но и это по большому счёту мелочи. Я чуть позже расскажу вам о специальных кошках. Те зеленоглазки не чета нашей Кисуле. Там всё гораздо сложнее.

Что бы я ни говорил, а всё равно у Кривошеевых было замечательно: прекрасный корм, приятные, как называл их Иван Савельевич, мыльно-рыльные принадлежности. Представляете, у меня в кабинете даже был собственный диван. Да-да! С подушечкой и одеяльцем. В кабинете мне было очень хорошо, Кисуля оставалась за дверью. Её сюда не пускали. Эта подруга подмочила свою репутацию. Залезла однажды на письменный стол и разбросала по всей комнате бумаги. Да ладно бы просто бумаги разбросала, так она ещё и все салфетки изодрала в клочья, превратив кабинет прямо в какой-то осенний сад – повсюду валялись жёлто-оранжевые лепестки. Не кошка, а вредитель какой-то.

Так вот, моя подопечная трудилась за столом, а я лежал себе на диване, балдел и слушал её новые романы. Аннушка могла работать и за специальным компьютером для незрячих, но в основном начитывала главы на диктофон, а Константин Александрович или Маша потом всё это набирали на компьютере. Затем муж правил, редактировал, частенько критиковал автора. Иногда так заспорят, так заспорят, что я думал: ну всё – навеки вечные разругаются.

Нет, слышу утром, Анна Игоревна говорит:

– Костюшенька, я подумала. Действительно, эпизод с морем нужно переделать. Банально звучит. Ты прав…

– Да я не настаиваю, Аннушка, – отвечает Константин Александрович, – смотри сама, тебе виднее.

Хм! Вы слышали? Он не настаивает. Это он не настаивает? С ума сойти. Вчера ещё говорил супруге, что ничего более бездарного в своей жизни не читал. А теперь он не настаивает. Сдохнуть можно от этих людей! Хотя, откровенно говоря, я со временем перестал удивляться таким метаморфозам. Вы знаете, у творческих людей (а муж Аннушки не только редактор, он ещё и поэт) семь пятниц на неделе. Иногда сидят весь вечер, друг другу читают стихи, прозу, не удивляйтесь, но даже сказки. Восторгаются, смеются, иногда плачут. А на следующий день всё летит к…

…эх, аж скулы свело. Не понимаю я этих выражений. Как вы думаете, куда всё летело? Всё верно: конечно, к чертям собачьим. Вот объясните мне, что это означает? Ну, при чём тут собаки и черти? Это ж надо было такое придумать?! А ещё есть выражение похлеще – оно меня едва ли не с лап сшибает. «Чушь собачья». Слышали такое? Хоть убейте меня, не могу сообразить, что это за чушь такая. Вот вы всё время говорите, что собака – друг человека. Любите своих всяких там пузиков, барсиков, рексиков, капочек, пипочек. А что ни слово, то оскорбление собак. Не замечали? У вас даже, если жизнь не складывается, вы горите: «Эх, жизнь собачья настала».

Ну, например, как я жил у Анны Игоревны, так мне и некоторые люди могут позавидовать. Нормальная собачья жизнь. А вот как я теперь живу, извините, и собачьей жизнью не назовёшь.