Досье Дракулы - Джеймс Риз

Полиция не может взять след. Как и ищейки.

И здесь — самое странное — Стокер нацарапал «Да», подчеркнув это слово с таким нажимом, что прорвал газетный лист. Другой подобный комментарий сопутствует публикации следующего содержания:

«Европейское издание „Геральд“ публикует сегодня следующий материал из Лондонского бюро „Геральд“, Стрейндж, 391, датированный 10 ноября 1888 года.

Миновало уже тридцать шесть часов с момента ужасающего открытия на Дорсет-стрит в Миллерс-Корт, а никто так и не располагает иными сведениями об убийстве (или убийце), помимо тех, которые поступили в „Геральд“ прошлой ночью. За причудливыми рассказами словоохотливых соседей последовали нелепые, крайне неэффективные аресты. Журналы, питающиеся преимущественно сенсациями, за неимением достоверных сведений занялись публикацией вздорных, беспочвенных слухов».

И здесь рукой Стокера, еще менее разборчивыми каракулями, чем обычно, сделана приписка: «Вот, вот!»

История продолжается: «По-прежнему говорится, что полиция проявляет сдержанность». Именно так, и по самой понятной причине: они ничего не знают. Сэр Чарльз Уоррен выпустил прокламацию, в которой обещал помилование любому сообщнику, как будто они могут быть у такого скрытного убийцы. Здесь тоже странность. Стокер нарисовал что-то вроде незамкнутого кружка, хотя непонятно, какое слово, «помилование» или «сообщник», он хотел выделить, и написал: «НЕОБХОДИМО ОСТАНОВИТЬ КЕЙНА». Кейн. Я не знал этого имени.

«Ходят слухи, будто последний раз жертву (здесь есть ссылка на Мэри Келли, последнюю жертву, которую приписывали Джеку Потрошителю) видели на улице утром, незадолго до шокирующего открытия, но медицинское свидетельство показывает, что это невозможно. Судя по результатам вскрытия, она была мертва уже несколько часов».

И в самом конце последней разборчивой строки, над оборванным краем вырезки, написано: «Этот негодяй Джек Потрошитель снова воспользовался услугами почты». Стокер опять-таки добавил: «Надежда. Надежда остается».

Надежда? Надежда на что? Этот вопрос побудил меня сосредоточиться на лоте 128. Уверяю вас, то, что мне удалось узнать в результате, невозможно переоценить.

В заключение указываю на то, что текст, предложенный вашему вниманию, представляет собой мое прочтение утраченной подборки материалов из 128-го лота, которую можно назвать «Досье Дракулы». Ни в коей мере не претендуя на авторство, я лишь позволил себе скомпилировать изначальное содержание «Досье» таким образом, чтобы придать ему логическую или, скорее, хронологическую последовательность. Я разделил его на три поры. Проведенная мною работа была необходима для придания осмысленности страницам, не предназначавшимся для прочтения кем бы то ни было за пределами узкого круга приятелей Стокера. Свои комментарии я поместил в виде примечаний и сносок, в которых мною, в частности, идентифицируются упоминаемые персоналии, порой забытые, порой же сохранившие известность, но не легко узнаваемые в контексте. В остальном же возможность поведать свою историю и раскрыть свою тайну я оставил самому Стокеру. Итак, мадемуазель Дюран, мой парижский поверенный ждет вашего ответа. Решите вопрос с моей анонимностью — и можете публиковать «Досье Дракулы», как вам угодно. Вам я завещаю оригинал, а мы вдвоем завещаем миру тайну Стокера. В ответ я прошу лишь одного, чтобы вы позволили мне покинуть этот мир un inconnu — неизвестным. Сделайте так, чтобы мое имя не было связано с этими страницами, с преступлением всех времен и дьяволом, который его совершил.

Искренне ваш

«Граф де Билль»

Засвидетельствовано: Николя Массип, адвокат

Понедельник, 12 марта 1888 года

Казалось разумным, выйдя на улицу, спрятать нож.

На это у меня здравого смысла хватило, но вот почему я захватил нож с собой, сказать не могу. Лучше было бы оставить его в гостинице или спрятать в театре, где мы пользовались им в последний раз. Но нет, вот он в руке, мало того что окровавленный, но еще и такой длинный, что так просто его не спрячешь: восьмидюймовый стальной клинок и резная рукоять в непальском стиле. Если увидеть этот нож хоть один раз, его уже не забудешь.

Рукоятка торчит из моего кармана. Я попытался спрятать ее в своей пораненной ладони, но острие прорвало подкладку кармана и покалывает кожу, как весенний росток, которому не дождаться конца этой, худшей на моей памяти манхэттенской зимы. Когда я, спотыкаясь, брел по заснеженной 5-й авеню, наверно, могло показаться, что сейчас я достану клинок и брошусь на какого-нибудь прохожего, хотя это, конечно же, не так.

Я сошел с ума? Может быть. Но так или иначе, до сих пор мне доводилось иметь дело только с пружинными бутафорскими ножами, сценическим оружием, лезвие которого при соприкосновении с телом актера убирается в полую рукоять. Но этот нож, мой нож, совершенно другой, ибо Генри и слышать не хочет ни о какой бутафории. «Реальность — это все», — говорит он и его Шейлок, когда он каждый вечер выпрашивает у Антонио свой законный фунт плоти. Настоящее лезвие по-настоящему приставляется к обнаженной груди. Да. Реальность — это все.

Вот так: фунт плоти, о котором писал Бард. Или галлон моей собственной крови.

А что, если нож жаждал именно меня, жаждал ощутить вкус моей крови? А я сам? Конечно, ни один нож не обладает собственной волей… но может ли действовать по собственной воле рука? Я спрашиваю об этом, ибо если нет…

Увы, я не смею написать это слово после совершения столь опрометчивого поступка, и пусть его исполненный греха звук не сойдет с моего языка. Я не обменяю чернила на кровь и не назову здесь этот поступок. Нет. Но кровь, да, вся эта алчущая, сочащаяся (кап-кап) сквозь наложенный мной ненадежный жгут, стекающая на острие ножа и капающая (кап-кап) на только что выпавший снег 5-й авеню кровь оставляет красный след, пунктиром обозначающий мой петляющий путь. След, выдающий меня так же, как полчаса тому назад выдавала меня моя собственная рука.

Все, с меня хватит, больше никаких порезов. Моя левая, раненая рука пульсирует, как и правая, которая словно сочувствует ей. Конечно, оттереть кровь с лезвия не трудно, но вот тело так просто в порядок не приведешь. Не говоря уж о душе. А раз так, что мне остается? Только принять эту боль в качестве покаяния.

А что мне еще делать? И что со мной теперь будет?

19 марта 1888 года

Мой дражайший Хомми-Бег![2]