Песенка для Нерона - Том Холт

А когда проводишь в чьей-нибудь компании многие годы, ночуя в канавах и под телегами, попадаешь с ним в тюрьмы, подземелья и камеры смертников и выходишь на свободу, и Бог знает, что еще, то узнаешь человека довольно хорошо.

Ну так вот, свое мнение о нем я высказал, а верить или нет — дело ваше.

В любом случае, даже если кое-что за ним и водилось — а всей правды вам все равно не узнать, слышите вы только то, что вам хотят рассказать — для начала, мать его была злобной старой сукой, с какой стороны не посмотри на нее, а что касается жен, то не думаю, что они были сильно лучше: все аристократы жестоки, как бойцовые петухи, и на три четверти не в своем уме из-за близкородственных браков и прочего. Так что даже если он что-то и совершил из того, что про него рассказывают, я не могу его винить. В конце концов, я и сам не девственная весталка, чего уж тут скрывать. Все, что я знаю, это как он обращался со мной и моим бедным братом, земля ему пухом. А ради этого я не боюсь подставиться, когда говорю: нет, он не был злодеем, чудовищем и что там еще про него говорят. Он был нормальный мужик.

Если вам интересно, из камеры смертников мы выбрались только так.

Повезло, конечно, спорить не буду — еще бы четверть часа, и нам конец. Но прямо перед тем, как сержант должен был нас забрать — потом он мне рассказывал, что он уже шел с ключами, и если б его внезапно не прохватило и не пришлось заскочить посрать, то мы бы стали кормом для ворон — явился глашатай от наместника с известием, что жена Его Великолепия родила двойню после двенадцатичасовых схваток, а он за это время успел пообещать госпоже Диане (по-вашему Артемида) освободить всех заключенных, приговоренных сегодня к смерти, если с ней все будет хорошо. Вот так все тогда закончилось и это нормально. Понимаете, если посмотреть свежим взглядом, становится удивительно, как часто со мной происходят самые поразительные вещи. Наверное, я нравлюсь богам, ну или типа того.

Ладно, если хотите пример, вот история о том, как я повстречал Луция Домиция — вот это была задница, скажу я вам. Короче, нас, Каллиста и меня, привязали к крестам и установили стоймя, и я такой говорю себе: Гален, вот теперь ты всрался по-настоящему. Толпа орала и кидалась всякой дрянью — почему, кстати, люди это делают? Они же тут вообще не при чем. Сержант стражи ухмылялся нам самой скотской ухмылкой и показывал эту ихнюю деревянную дубинку, которой ломают распятым ноги, чтобы они не могли привстать и вдохнуть, когда в толпе вдруг возникло какое-то шевеление, как будто все ломанулись освободить дорогу, и появился портшез, который несли здоровенные германцы в окружении дюжины стражников; все они внезапно остановились, а в маленькое оконце в портшезе высунулась какая-то рожа и спросила, что происходит.

— Да просто казнь, Цезарь, — ответил один из стражников. Вообще-то совершенно дурацкий ответ, тот мужик и сам все прекрасно видел. Тут он, однако, подозвал этого стражника и что-то ему прошептал, а тот побежал и прошептал что-то сержанту стражи, а этот пошел и заговорил с тем первым, в паланкине.

— Что они натворили? — спросил мужик из паланкина.

— Очень серьезное преступление, Цезарь, — сказал сержант.

— Правда? Убийство?

— Хуже, Цезарь.

— Силы благие! Хуже убийства? Это очень плохо. И что же конкретно?

— Они прикидывались тобой, Цезарь.

Некоторое время стояла тишина, а потом из портшеза раздался совершенно удивительный звук — это, конечно, смеялся Луций Домиций.

— Правда? — спросил он.

— Так и есть, Цезарь.

— О, думаю, мне надо посмотреть на них.

Германцы опустили портшез на землю, двери открылась и он вышел. И знаете что? Несмотря на то, что я висел, привязанный за руки, и едва мог дышать, я обо всем этом на мгновенье забыл, потому что этот тип — и я не дурак, я прекрасно понял, кто это — ну, не каждый день ты встречаешься с Императором Рима. А кроме того, он оказался полной копией моего брата Каллиста.

Я сказал — точной копией: на самом деле, когда они стояли рядом, различить их было просто. Ну, скажем, у Каллиста волосы были потемнее, не такая толстая морда, да и шея потоньше. Но все равно они были офигенно похожи, и Луций Домиций, увидев это, натурально охренел.

— Ну-ка быстро снимите его, — сказал он. — Чистое преступление казнить такого красавчика.

Понятное дело, все вокруг принялись ржать, как в театре, и по сей день я не уверен, на полном ли серьезе Луций Домиций приказал сержанту отпустить нас или просто пошутил. Сержант, однако, не стал испытывать судьбу — с прямым приказом императора Рима шуток не шутят. Он взлетел на крест, как хорек по водосточной трубе, и спустил Каллиста вниз так осторожно, как будто тот был фарфоровый.

Это было прекрасно, но не для меня.

— Эй! — заорал я. — А как же я?

Должно быть, в этом было что-то смешное, потому что все вокруг опять принялись ржать, а Луций Домиций посмотрел на меня и спросил:

— А это кто? Вон тот крысолицый чувак, слева. Он, кажется, чем-то очень огорчен.

— Это брат самозванца, Цезарь, — сказал кто-то, а Луций Домиций пожал плечами и выразился в том духе, что некрасиво спасать одного брата, а второго оставлять воронам, и в следующий же момент я стоял обеими ногами на земле (на которой уже никак не надеялся оказаться, вот уж точно). Как же меня стало тут колоть и щипать везде, где только можно — конечно, после того как я повисел на одних запястьях — но у меня хватило ума не разевать рта и не жаловаться. Удача — чудесная штука, и отпугивать ее не стоит.

* * *

Мы, греки, все время треплемся. Тем и прославились. Если вы бывали в Греции, то знаете, почему. Если не были… что ж, все очень просто: на самом деле Греция — это несколько пыльных клочков ровной поверхности, затерянных среди гор. Почвы на них с палец, а дождей не бывает. Чтобы просто выжить, нужно целыми днями лупить по засохшим комьям глины мотыгой. Поэтому если говорить о всяких путных вещах — типа там золота, серебра, мебели, одежды и хлеба настолько мягкого, что на нем нельзя править бритву — то их у нас немного.

Понятно, что когда у тебя нет практически ничего, жить становится совершенно незачем, если только не забыться в общении. Если не брать в расчет муравьев, то самые общительные существа в мире — это греки. Одно из моих самых ранних воспоминаний — это путешествие из нашей деревни в соседнюю по прямой, пыльной дороге между крохотных полей, лежащих по обе ее стороны. На каждом из этих полей торчал сгорбленный человечек, который, опершись о мотыгу, трепался поверх межевой стены с другим сгорбленным человечком. Говорю вам, болтовня греческих крестьян подобна гудению пчел: ее слышно издалека и куда бы ты не шел, она несется со всех сторон.

Спросите кого угодно, кто знает в нас толк и вы узнаете, что самые греческие греки — это мы, афиняне. Назовите какую угодно греческую черту, и можно биться об заклад, что в Афинах ее в два раза больше, чем где угодно еще.