Я - Агата Кристи - Екатерина Мишаненкова

Потом она вспоминала, что та была с ней ласкова, рассказывала ей сказки и пыталась чему-нибудь научить. Но между ними было одиннадцать лет разницы, поэтому их пути довольно долго почти не пересекались. Агата Кристи вспоминала:

«В нашей семье «умницей» раз и навсегда была признана моя сестра. Директриса ее школы в Брайтоне настаивала на том, чтобы сестру послали в Гиртон. Папа расстроился и сказал:

– Мы не хотим, чтобы Мэдж выросла синим чулком. Лучше отправим ее заканчивать образование в Париж.

Так моя сестра, к полному своему удовольствию, поехала в Париж, поскольку ни под каким видом не желала ехать в Гиртон. Мэдж и в самом деле была «головой». Остроумная, большая выдумщица, обладающая мгновенной реакцией, она всегда добивалась успеха во всем, за что бы ни бралась».

Но обо всех этих событиях Агата наверняка знала только понаслышке, потому что даже к тому времени, как ее старшая сестра вернулась из Парижа, ей было всего пять лет. Мэдж честно попыталась заняться ее воспитанием и образованием, играла с ней, учила ее французскому (безуспешно), рассказывала ей сказки и участвовала в любительской постановке первого написанного маленькой Агатой рассказа. Но, конечно, у юной леди, уже начавшей выезжать в свет, было слишком мало общего с пятилетним ребенком. Так что по-настоящему сестры подружились только много лет спустя.

Те проявления врожденного снобизма, которые оказались не чуждыми моему детству, не так невыносимы, как снобизм, идущий от богатства или интеллекта. Нынешний интеллектуальный снобизм породил особую форму зависти и злобы.

К брату Монти маленькая Агата испытывала иррациональное обожание.

А он, конечно, как большинство подростков, относился к маленьким девочкам с пренебрежением и ничуть этого не скрывал. «Брат… – вспоминала Агата Кристи, – безжалостный задира, называл меня обычно «тощим цыпленком», и я всякий раз обливалась слезами. Почему это прозвище так оскорбляло меня, не знаю. Совсем крошкой я бежала к маме жаловаться и хныкать: «Я ведь не тощий цыпленок, правда, мамочка?» На что мама невозмутимо отвечала: «Если ты не хочешь, чтобы он тебя дразнил, зачем ты все время ходишь за ним по пятам?»

Ответить на этот вопрос было невозможно; обаяние Монти действовало на меня с такой силой, что я решительно не могла отстать от него».

Впрочем, Монти был чувствителен к обожанию, поэтому время от времени снисходительно разрешал сестре в чем-нибудь ему помогать, познакомил ее с семьей белых мышей, которых пытался дрессировать, а однажды даже взял с собой на лодочную прогулку, откуда Агата вернулась совершенно зеленая и уверенная, что никогда в жизни больше не захочет сесть в лодку.

К сожалению, Монти унаследовал обаяние отца и материнскую склонность к крайностям, но не обладал и толикой их основательности и разумности. Всю жизнь он так и порхал от одного увлечения к другому, растрачивая семейные деньги и принося родственникам одну головную боль за другой.

В любой семье всегда найдется постоянный объект беспокойства и хлопот.

Первым воспоминанием Агаты был ее третий день рождения.

Лучше всего ей запомнились не подарки и угощения, а чувство собственной значительности, которое она тогда испытывала. И конечно, детали – те самые мелочи, которые мало что значат, но почему-то крепко врезаются в память: «На чайном столике, уставленном множеством сладостей, меня поджидает облитый сахарной глазурью торт с тремя свечами. Но главное событие дня – это крошечный красный паучок, настолько маленький, что я едва могу его разглядеть; он бежит по белой скатерти, и мама говорит:

– Это паучок счастья, Агата, паучок счастья в честь твоего дня рождения…»

Самый важный «персонаж» детских воспоминаний Агаты Кристи – это сад, к которому она, как истинная англичанка, питала самые нежные чувства. «С каждым годом он значил для меня все больше и больше, – говорила она. – Я знала в нем каждое дерево и каждому приписывала особую роль». Причем к прозаической огородной части сада она относилась равнодушно, а обожала именно парковую его часть, которая в те времена представлялась ей настоящим лесом: «В моем воображении он выглядел, да и сейчас смутно вырисовывается как самый настоящий Нью-Форест. Лиственный, скорее всего ясеневый, лес, с вьющейся между деревьями тропинкой. Все, связанное с представлением о лесе, жило здесь. Тайна, опасность, запретное удовольствие, неприступность, неведомые дали…»

Самое большое счастье, которое может выпасть в жизни, это счастливое детство.

Самым близким человеком для маленькой Агаты была ее няня.

В мемуарах она ее так и называет – Няня – с большой буквы. «Главной фигурой детства была Няня, – пишет она. – И мы с Няней жили в нашем особом собственном мире, Детской».

Няня водила ее гулять, укладывала спать, няне она рассказывала свои фантазии и страхи. Это был ее оплот стабильности в большом мире, который благодаря богатому воображению нередко представлялся ей довольно страшным и беспокойным местом. Но она знала, что всегда может вернуться в детскую, «где царила Няня – раз и навсегда, непреложно и неизменно».

Самые теплые воспоминания Агаты Кристи были именно о детской, где на стенах были розовато-лиловые ирисы, на столе стояла керосиновая лампа, а у стола сидела няня и что-нибудь шила.

Первым большим горем для нее по ее собственному признанию, стала разлука с няней. Один из прежних воспитанников, разбогатев, предложил той оставить работу и поселиться вместе с сестрой в принадлежащем ему коттедже. Няня долго колебалась, но она была уже стара (предположительно ей было уже за семьдесят) и в конце концов приняла щедрое предложение.

«Я невыносимо скучала по Няне, – вспоминала Агата Кристи, – и каждый божий день посылала ей короткие, со строчками, бегущими вкривь и вкось, и кучей ошибок письма». Портрет няни, написанный в те годы, когда та еще работала в семье Миллеров, до конца жизни висел в доме писательницы в Девоне.

Всю жизнь я тщательно следила за тем, чтобы не кидаться на детей с непрошеными поцелуями. Бедные малютки, ведь они совершенно беззащитны.

Агата Кристи говорила, что со слугами ее связывали гораздо более близкие отношения, чем с друзьями родителей.

«Если бы я вдруг оказалась теперешним ребенком, – писала она в автобиографии, – то, может быть, сильнее всего тосковала бы по слугам. В каждодневную жизнь ребенка они вносили, конечно, самые яркие и сочные краски. Няни поставляли общеизвестные истины, слуги – драматические коллизии и все прочие виды необязательных, но очень интересных жизненных познаний. Далекие от угодничества, они зачастую становились деспотами. Слуги знали свое место, как тогда говорили, но осознание своего места обозначало не подхалимство, а гордость, гордость профессионалов».