Северная роза - Елена Арсеньева

Говоривший отчаянно махнул рукой, но большое лицо его исказилось не гримасой горя, а довольной улыбкою.

Марко смотрел тупо. Он только теперь начал соображать, что нечаянной волею Провидения забрел именно на тот двор, который искал. А молодица, зазвавшая его, не иначе, жена его нового торгового партнера Михайлы Воротникова.

Ревность, разочарование так и ударили по сердцу, а потому он не смог оценить значения улыбки Михайлы и лишь проблеял в ответ что-то сочувственное.

– Да ты что? Оглох? – счастливым басом продолжал греметь Воротников. – Не слышал, чего говорено? Погорели нынче и Артамошка Гаврилов, и Никомед Позолотиков, и Сашка Рыжий! Там еще целы склады Крапивина да Ваньки Сахарова, но они нам не соперники. Что их товар противу моего? Все наши соболя, да горностаи, да векши[4] знаешь в какую цену войдут?!

Мозги у Марко постепенно прояснялись. Да ведь правду говорит Михайла! Пожар означает, что у него почти не остается конкурентов на московском меховом рынке, он теперь может диктовать свои условия что соотечественникам, что греческим купцам, которые ждут не дождутся завтрашних торгов, чтобы отправить домой последние обозы с пушным товаром этого года. Ан нет! Не будет никаких торгов! Все, что осталось в пушных амбарах, теперь принадлежит ему, Марко Орландини!

А эта женщина, которая, оказывается, была не женой, а сестрой Михайлы, тоже будет принадлежать ему!

Случилось всего лишь то, что должно было случиться, что было предопределено с первого мгновения их встречи, когда Марко вдруг захлестнула ошеломляющая чувственность, которой так и дышало все существо этой женщины. О нет, она держалась скромницей, и ежели на подворье и в доме своем не носила траура по недавно скончавшемуся мужу, то при редких выходах ее на улицу все блюлось чин чином: почти монашеская строгость в одежде, никаких там красных рубах, самоцветных зарукавий, зеленых или синих летников: все, от черного платка до потупленного взгляда, соответствовало личине неутешной вдовицы, заживо похоронившей себя в печали. Впрочем, Анисья откровенно наслаждалась своей вдовьей жизнью, а потому, когда Марко сделал ей предложение (он дошел и до этого, о Святая Мадонна!), чуть ли руками не замахала: окстись, мол! Нет, он ей нравился, безусловно. Но она просто не хотела идти замуж ни за кого!

– У нас ведь как? – ласково говорила Анисья Марко, пытаясь объяснить, что никакой для него обиды нет в ее отказе. – Жена – раба подневольная, а вдова – сама себе госпожа и глава семейства. Даже в законах сказано: горе, мол, обидевшему вдовицу, лучше ему в дом свой ввергнуть огонь, чем за воздыханья вдовиц быть ввержену в геенну огненную. Я теперь сама себе хозяйка. Хочу – живу у себя в Коломенском, хочу – у брата в Москве. Дочка со мной. Все с почтением глядят, никто не учит, никто под руку не суется, никакая холопская собака на меня не лает, мужу не наушничает. О побоях, слава те Господи, думать забыла! Нет, не пойду сызнова под ярмо! У нас, знаешь ли, говорят: кто не бьет жены своей, тот дом свой не строит, и о своей душе не радеет, и сам погублен будет, и в сем веке, и в будущем, и дом свой погубит. Мой-то, покойник, старался как мог! Еще спасибо, что по нраву ему была белизна кожи моей: синяков не ставил, кулаком или дрючьем до смерти не молотил, только через платье дураком[5] охаживал да за волосы таскал. Но с меня и этого достало! Ну что за жизнь мужней жены у меня была? Сиди дома, как в заключении, знай себе пряди. Дочку родила, Дашеньку, – мой-то недоволен был, ох, гневался, что не сын! А она-то, милая моя, ну чистый розан, такая красота писаная! Нет, избил меня до полусмерти, а дочку кормилицам да нянькам отдал. Опять сиди, жена, в светелке: пряди! Уж иной раз думала напрясть себе на удавку… нет, убоялась греха. А уж скука жить была – мочи нет! День и ночь я всегда в молитве пребывала и лицо свое слезами умывала. Даже и в храм Божий весьма редко меня допускали, еще того реже – на беседы со знакомцами, да и то ежели эти знакомцы – старичье немощное!

Ну что же, Марко мог понять сурового стража – покойного супруга Анисьи: грех у бабы так и лился из очей! Небось даже и почтенные старички при виде ее вспоминали былые подвиги!

Теперь-то Анисья была и впрямь сама себе царица. Живя у брата, который крепко ее любил и слова ей поперек никогда не говорил, да и вообще – слишком был занят своими торговыми делами, чтобы вникать в хозяйственные, Анисья держала весь дом в своем пухлом, мягком кулачке и, надо отдать ей должное, блюла добро брата, будто свое собственное. Конечно, она должна была всех раньше вставать и позже всех ложиться, всех будить – если служанки будили госпожу, это считалось не в похвалу госпоже, – зато была в доме полной властительницей. И слово ее было в отсутствие брата законом. И ежели она говорила, что после обеда идет в мыльню, а всем велит спать, то все и шли спать (старинный обычай послеполуденного сна или, по крайности, отдыха вообще свято блюлся на Руси, всякое отступничество считали в некотором роде ересью), и никто не выглядывал ни на заднее крыльцо, к которому в эту пору, хоронясь в тени забора, прокрадывался по огороду нечаянный гость, ни тем паче не совался в небольшую мыльню, размещенную в подклети, между кладовок, где разомлевшая хозяйка полеживала на лавке, поджидая любовника.

Но в голове Анисьи словно бы петух пел в урочный час: стоило ей почуять, что уже истекает время послеобеденного отдыха, как она прохладно целовала Марко, выталкивала прочь с наказом уходить скорее, стеречься от нечаянного глаза… и непременно приходить завтра. Марко брел на подгибающихся ногах и с суеверным восторгом, который был сродни ужасу, думал, что не иначе – она зачаровала его. Околдовала!

Она могла… Марко не сомневался, что Анисья все могла!

Однажды она дала Марко шелковый мешочек, в котором тонко и сухо что-то шелестело, и сказала, что это – трава осот, весьма большое подспорье в торговых делах. Марко верил только в свою удачу, но подарок принял с благодарностью. Только Святая Мадонна знает, в чем крылась причина – в удаче или в осоте, но невозможно было не заметить, как улучшились вдруг его дела! Мало того, что Михайла не изменил слову и не взвинтил цену на свой товар, не передал его другому покупателю, хотя мог теперь, после пожара, выбирать. Марко продал его меха с такой выгодой, какой даже предположить не мог в самых смелых мечтах. Он мог бы уже возвращаться в Венецию, но рассудил, что возьмет партию хорошего товара, например меду. Пришлось ждать до конца лета. Марко ничего не имел против: как это так, вдруг расстаться с Анисьей?! Подождет и осени, потому что это значило увезти с собой не только мед, но и чистейший воск. А потом вдруг явилась ему в голову отличная мысль: прикупить еще мехов на первых зимних торгах!

Он и остался. Ради Анисьи.

Анисья, конечно, была не простая женщина, а как здесь говорили, вещая женка. И она овдовела не само собою, по причине естественной: она своего мужа извела, сжила со свету, а его, Марко, приворожила.