Хлеб великанов - Мэри Вестмакотт

— Да, кто такой Груин? Но кем бы он ни был, он гений. Большевики могут похвастаться хотя бы тем, что наконец-то создали одного композитора.

— Скверно, Левин, ты продался большевикам. Коллективный Человек. Музыка тоже коллективная?

— Что ж, Левин, желаю удачи. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который теперь называется музыкой, но шоу хорошее.

Одним из последних подошел старичок, слегка сгорбленный, одно плечо выше другого. Отчетливо разделяя слова, он сказал:

— Может, нальешь мне выпить, Себастьян?

Левин кивнул. Старичок был Карл Боуэрман, самый выдающийся музыкальный критик Лондона. Они прошли в святилище Левина, его кабинет, уселись в кресла, и Левин налил гостю виски с содовой. Вопрошающе взглянул на него. Вердикт этого человека его тревожил.

— Ну?

Минуту-другую Боуэрман не отвечал. Наконец медленно сказал:

— Я старик. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие; есть и другие, вроде сегодняшней музыки, которые удовольствия не доставляют. Но в любом случае я могу распознать гений, когда встречаю его. Существует сто шарлатанов, сто ниспровергателей традиций, которые думают, что создают что-то значительное. И только сто первый — творец, человек, смело шагнувший в будущее.

Он помолчал, потом продолжил:

— Да, я распознаю гения, когда его встречаю. Он может мне не нравиться, но я его узнаю. Груин, кто бы он ни был, — гениален. Музыка завтрашнего дня…

Он опять замолчал, и Левин снова ждал, не прерывая паузу.

— Не знаю, удастся ли твоя авантюра или провалится. Скорее всего удастся — но лишь благодаря тебе самому. Ты владеешь искусством заставлять публику принять то, что ты ей даешь. У тебя талант к успеху. Ты окружил Груина загадкой — как я полагаю, это часть твоей кампании в прессе?

Он пронзил Себастьяна взглядом.

— Я не стану вмешиваться в эту кампанию, но скажи мне одно: Груин — англичанин?

— Да. Как вы узнали, Боуэрман?

— В музыке национальность угадывается безошибочно. Да, это русская революционная школа, но… но как я сказал, национальность определяется безошибочно. И до него были пионеры — люди, которые пытались сделать то, что совершил он. У нас есть английская школа музыки[3]: Хольст, Воан-Уильямс, Арнольд Бакс. По всему миру музыканты ринулись к новому идеалу — ищут Абсолют в музыке. Этот человек — прямой наследник того паренька, которого убили на войне, — как его звали? Дейр, Вернон Дейр. Многообещающий был мальчик. — Он вздохнул. — Интересно, Левин, скольких мы потеряли в этой войне?

— Трудно сказать, сэр.

— Не смею подумать. Да, не смею подумать. — Он поднялся. — Я тебя задерживаю. Понимаю, у тебя куча дел. — Слабая улыбка осветила его лицо. — «Великан»! Полагаю, вы с Груиным сыграли небольшую шутку. Все приняли как должное, что Великан — это Молох Индустрии. Они не видят, что настоящий Великан — та крошечная фигурка, Человек. Личность. Человек, который преодолел каменный век и железный. После того как рухнет и умрет цивилизация, он проложит путь сквозь еще одну эру, Ледяную, и поднимется к новой цивилизации, какая нам и не снилась.

Он широко улыбнулся.

— Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что нет на свете ничего более смешного, более жалкого, более абсурдного и притом совершенно изумительного, чем Человек. — И уже в дверях, держась за ручку, добавил: — Удивляет одно: что приводит к появлению существ вроде этого Великана? Что его порождает? Наследственность формирует его… окружение его отшлифовывает и доводит до завершения… секс его пробуждает… Но есть кое-что поважнее. Это то, что его питает.

Фу-у, фу-у, фу-у!

Человечьим духом пахнет.

Я ему кости истолку,

На завтрак хлеба испеку[4].

Великан жесток, Левин! Монстр, поедающий плоть и кровь. Ничего не знаю о Груине, но, ручаюсь, он кормит своего Великана собственной кровью и плотью, а может, еще и чужой… Их кости перемалываются на хлеб Великану…

Я старик, Левин. У меня свои причуды. Сегодня мы видели конец, а я хочу знать начало.

— Наследственность — окружение — секс, — медленно проговорил Левин.

— Да. Именно так. Но я надеюсь, ты расскажешь мне не только это.

— Думаете, я знаю?

— Уверен, что знаешь.

Наступила тишина.

— Да, — сказал наконец Левин. — Знаю. Я бы рассказал вам всю историю, но не могу… Тому есть причины.

Он медленно повторил:

— Есть причины.

— Жаль. Было бы интересно.

— Как сказать…

1

В мире Вернона существовало только три действительно важных человека: Няня, Бог и мистер Грин.

Были, конечно, горничные. Первым делом Винни, потом Джейн, и Анни, и Сара, и Глэдис — это те, кого Вернон мог вспомнить, но было множество других. Горничные подолгу не задерживались, потому что не могли поладить с Няней. В мире Вернона их можно было не брать в расчет.

Было также некое двуединое божество Мама-Папа, которое Вернон упоминал в молитвах, а также связывал с ними переход к десерту. Они представлялись Вернону смутными фигурами, пожалуй, красивыми, особенно Мама, но опять-таки они не принадлежали к реальному миру — миру Вернона.

В мире Вернона существовали только очень реальные вещи. Коврик в детской, например. В зелено-белую полоску, довольно кусачий для голых коленок, с дыркой в углу — эту дырку Вернон исподтишка расковыривал пальцем. Или стены детской, на которых лиловые ирисы бесконечной чередой оплетали что-то такое, что иногда было ромбиками, а иногда, если очень долго смотреть, — крестами. Вернону это казалось очень интересным и немного загадочным.

Возле одной стены стояла лошадка-качалка, но Вернон редко на ней качался. Он больше играл с плетеным из прутьев паровозиком и плетеными грузовиками. Был у него низкий шкаф, набитый довольно потрепанными игрушками. На верхней полке лежали более хрупкие вещи, с которыми разрешалось играть в дождливую погоду или когда Няня бывала в особенно хорошем расположении духа. Там была Коробка с Красками и Кисточки из Настоящего Верблюжьего Волоса и кипа листов с Картинками для Вырезания. Там же были все те вещи, про которые Няня говорила, что от них только грязь и она их терпеть не может. Одним словом, самые лучшие вещи.