Александр Великий. Дорога славы - Стивен Прессфилд

Я всегда был воином. Другой жизни я не знал. С самого детства меня тянуло только к оружию. Иных стремлений у меня не было.

Я делил ложе с возлюбленными, производил потомство, участвовал в состязаниях и буйствовал, напившись допьяна. Я низвергал империи, впрягал в ярмо континенты, был увенчан славой и назван бессмертным среди богов и людей. Но всегда оставался воином.

В детстве я убегал от наставников, предпочитая их поучениям дух казармы. Приятнее всех благовоний были для меня аромат кожи и пота, запахи строевого плаца и конюшни, а скрежет железа о точильный камень ублажал мой слух слаще лучшей музыки. И так было всегда. Иного я просто не помню.

Зная, какова была моя жизнь, можно предположить, что я почерпнул свои умения и познания из опыта, совершенствуя их в походах. Однако следует со всей прямотой заявить: всё, что я знаю сейчас, было мне известно ещё лет в тринадцать. Да что там в тринадцать — в десять! Повзрослев, став военачальником и проведя множество кампаний, я так и не столкнулся ни с чем таким, о чём не размышлял ещё ребёнком. Мальчишкой я инстинктивно примерял характер местности, которую видел, к возможности совершать марш при той или иной погоде. Глядя на складки рельефа, на русла рек и ручьёв, я мысленно прикидывал, с какой скоростью можно было бы провести здесь войска той или иной численности и состава. Мне не приходилось учиться маневрировать и выстраивать войска для боя: эти умения были во мне от природы. Мой отец являлся величайшим полководцем своего времени, но уже в десять лет я заявил, что непременно превзойду его. Что и сделал к двадцати пяти годам.

Юношей я смертельно завидовал отцу и опасался, что он стяжает себе столь великую славу, что на мою долю уже ничего не останется. Если я и боялся чего, то лишь какой-нибудь нелепой случайности, которая помешала бы мне исполнить своё предназначение.

Войско, которое мне выпало возглавить, стало непобедимым, сильнейшим и в Европе, и в Азии. Оно объединило государства материковой Греции и острова Эгейского моря, освободило от персидского ига эллинские колонии Ионию и Эолию, покорило Армению, Каппадокию, Малую и Великую Фригии, Пафлагонию, Карию, Лидию, Писидию, Ликию, Памфилию, Равнинную и Месопотамскую Сирии и Киликию. Великие крепости Финикии — Библос, Сидон, Тир и филистимлянский город Газа — пали перед его натиском. Им были завоёваны богатейшие из персидских владений: Египет, Ближняя Аравия, Месопотамия, Вавилония, Мидия, Сузиана. После захвата самой Персии, сердца величайшей державы, это войско повергло к моим ногам её восточные провинции — Гирканию, Арейю, Парфию, Бактрию, Тапурию, Дрангиану, Аракозию и Согдиану, перевалило через Гиндукуш и вторглось в Индию. На протяжении всего этого боевого пути оно не потерпело ни одного поражения.

Неодолимой эту армию делала не её численность, ибо в каждом сражении она уступала противнику и в коннице, и в пехоте, не блистательное командование, хотя в этом отношении всё обстояло совсем неплохо, и не прекрасно организованное снабжение, без которого самое лучшее воинство не сможет даже существовать, не говоря уж о том, чтобы побеждать. Нет, скорее, наша армия добивалась успехов благодаря воинским качествам её отдельно взятых солдат, а в первую очередь тому их свойству, которое полнее всего выражено эллинским словом «dynamis». В данном случае самым точным его переводом будет «жажда битвы». Ни один полководец, не только моего, но и куда более зрелого возраста, не сподобился такого благоволения фортуны, как я, и не имел счастья командовать столь воодушевлёнными, преданными, отважными и дисциплинированными войсками.

Однако случилось то, чего я больше всего опасался. Наступательный порыв моих людей иссяк, собственные завоевания утомили их, и они, остановившись на берегу той реки в Индии, вдруг поняли, что не хотят её форсировать. Их пыл угас. Им казалось, что они и так зашли слишком далеко. Послышались голоса, требующие возвращения домой.

В первый раз с того момента, как я возглавил армию, мне пришлось вычленить из её состава особые формирования «atactoi», или «недовольных». Самое неприятное заключалось в том, что в их числе оказались не трусы и изменники, не закоренелые нарушители дисциплины, а закалённые в боях и походах, удостоившиеся множества наград ветераны, многие из которых сражались ещё под началом моего отца и его военачальника, великого стратега Пармениона. Эти, казалось бы, проверенные люди стали вести себя столь вызывающе, что я, дабы они не перешли от дерзких слов к действиям, вынужден был сформировать из них особый отряд и поместить под бдительный присмотр верных мне подразделений. Только сегодня за неисполнение приказа мне пришлось казнить пятерых командиров, причём не варваров из вспомогательных сил, а македонцев, моих соотечественников, выходцев из знакомых и ценимых мною семей. Между тем подобные методы претят мне, не только в силу своей дикой жестокости, но и потому, что свидетельствуют о возникновении серьёзной проблемы. Не значит ли это, что отныне я должен буду добиваться повиновения, полагаясь исключительно на запугивание и принуждение? Неужто мой гений пал так низко?

В шестнадцать лет, когда мне впервые довелось возглавить конный отряд, переполнявшие меня чувства оказались столь сильны, что я не смог сдержать рыданий. Мой помощник встревожился и спросил, что меня так огорчило, но зато многие простые бойцы всё прекрасно поняли. Меня несказанно тронул их вид, их суровые, выдубленные ветрами и солнцем лица, их мужественное молчание. Увидев и поняв моё состояние, воины ответили мне преданностью, ибо знали, что сердце моё разрывается от любви к ним. Возможно, найдутся военачальники, равные мне в стратегии, в тактике, даже в доблести, но никто и никогда не превзойдёт меня в любви к своим товарищам по оружию. Более того, мне по-своему дороги даже те, кто провозглашает себя моими врагами. Я презираю низость, коварство и измену, но честного, мужественного противника всегда готов прижать к груди, словно брата.

Люди, не понимающие сути войны, представляют её себе как спор между армиями, между своими и чужими. Спор, в котором чужой всегда враг. На самом же деле война представляет собой поединок каждого из соперников с невидимым врагом, имя которому Страх, и именно победа над ним является для каждой из воюющих сторон истинной, желанной победой.

То, что движет воином, есть «cardia» («зов сердца») и «dynamis» («жажда битвы»). Всё остальное — оружие, тактика, философия, патриотизм, даже благоговение перед богами — на войне не так уж важно. Лишь любовь к славе воодушевляет смертного, возвышая его над себе подобными и делая истинным воином, свирепым, как волк, и могучим, как лев. Без неё мы ничто!

Посмотри туда, Итан. Где-то за той рекой находится Край Света, берег Великого Океана. Наверное, он далеко. Где-то за Гангом, за Хребтом Вечных Снегов. Но я чувствую его, ощущаю его зов. Мне предначертано дойти туда и водрузить львиный стяг Македонии там, куда доселе не ступала нога ни одного царя или полководца. До тех пор, пока сие не свершится, не будет покоя моему сердцу, а значит, и мои воины не вернутся к своим очагам.

Вот почему я призвал тебя сюда, мой юный друг. Днём, когда ко мне обращены взоры всех бойцов, я остаюсь неколебимым и властным, и никому не ведомо, как терзает меня ночами то, что происходит с армией.