Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

затормозил. Я уже занесла было ногу на высокое колесо, чтобы перевалиться через борт в кузов. Но тут из окошка кабины высунулся лейтенант с буравящими глазками на юном лице и строго спросил:

— Откуда и куда?

— Из госпиталя. В часть.

— Обе?

— Да.

— Старший лейтенант может садиться. Сержант пусть топает пешком.

Это было просто чудовищно, и я ловко подтолкнула свою попутчицу к машине и заслонила собой: пока буду вести переговоры с придурком, Валентина сообразит и заберется в кузов. Но он все же увидел ее на борту и зло крикнул:

— Эй ты, ворона, отвали!

— Она поедет, — заявила я.

— Нет, останется, — с мальчишеским упрямством стоял на своем он.

Я выхватила пистолет. Пристрелить бы этого мерзавца, да нельзя, и я прицелилась в заднее колесо. Но в тот же миг Валентина соскочила на землю и так стиснула мне запястье, что оружие шлепнулось в грязь.

— Машина еще фронту пригодится!

Мотор дико взвыл, и машина отчаянным прыжком рванулась вперед.

— Гад! Нечего было его жалеть! — все никак не могла успокоиться я. — Ну, пусть попадется мне на передовой! Такого и перевязывать неохота.

— Я бы все равно перевязала. Долг медика — облегчать страдания...

Валентина, говоря это, очень плавно, как-то почти незаметно, опустилась на край кювета.

— С чего-то вдруг ослабла, — пробормотала она враз охрипшим голосом.

— Сидеть на сырой земле? Ты ведь сама только что говорила...

— Медицина запрещает, да война разрешает.

Я опустилась рядом с ней. Валентина попыталась подсунуть под меня свой тощий сидор. Я двинула мешок к ней. Она — снова ко мне. Мы возились, как две упрямые девчонки. Дело кончилось тем, что завязка распустилась и из вещмешка выпали две блестящие побрякушки.

— Знаешь что? Возьми на память — обо мне, о дороге, об этом дне... — И Валентина протянула мне дешевую брошку, плетенную из проволоки, со стеклышком. — Знаешь, хочется иногда принарядиться, стать покрасивее... Вот по утрам, когда умываются все скопом, я рубашку ею скалывала, ворот... Бери, у меня другая есть, — настаивала она, видя, что я колеблюсь.

Потом она вытащила осколок зеркала и стала разглядывать себя так тщательно, словно сидела, самое малое, в теплой землянке.

— Ворона... Прав тот парень. Кому такая понравится... И раньше-то красавицей не была. А тут еще порохом разукрасило.

— Война не разбирается, — вставила я где-то услышанное.

— Война... Однако есть же счастье и сегодня. Есть, знаю. Люди любят. И им везет: все пули мимо...

— Будешь и ты счастлива. Выковырнут этот твой порох.

— Теперь не до этого. Жизни надо спасать. Когда-нибудь потом — да. Кончится война, и медицина, наверное, и о красоте станет думать. Только годы уйдут. А мне ждать? А семья когда, дети? Дождусь ли?

Сказано это было с болью, с горечью.

Кубышечка ты моя глупая! Какая же ты на самом деле? Я вдруг поймала себя на том, что эту девушку, мою ровесницу, такую простую вроде бы, не умею разгадать до конца. Она как бы состояла из множества граней, каждая другого цвета, поверни чуть — и уже совсем иное. Но ведь любой человек представляет собой такую вот мозаику, составленную из самых разных качеств. Как научиться с первого взгляда определять человека: добрый он или злой, сто́ящий или пустышка? С первого взгляда, потому что на войне некогда долго раздумывать и загадывать.

— Правда, ребята в батальоне ко мне хорошо относятся, — продолжала тем временем Валентина. — По-товарищески. Они вот и брошечку подарили. Другую.

Облако дождя начало уже темнеть. Где же мы, и сколько еще до цели? Эх, столбы верстовые, не ко времени унесла вас война...

Мы тащились вперед, каждый шаг весил пуд. Липкая грязь озверело вцеплялась в сапоги, пыталась сорвать их с ног.

Унылый дождь, рытвины, вода на полях, прослоенный сумерками туман, черная дорога, у которой нет конца...

Мы брели, механически переставляя ноги, шли то поодиночке, то взявшись за руки или прижавшись плечами друг к другу. Я знала: если упаду, Валентина из последних сил потащит меня. Она знала, что и я ее не брошу.

Война заманила двух девочек в грозное безмолвие, в безжизненное пространство, где обитали теперь разве что голодные, одичавшие кошки.

Вечером нам следовало прибыть в штаб, а на следующее утро — по местам службы. Предстояло наступление, и отстать мы не имели права. У войны были свои законы, и мы, солдаты, выполняли их, что бы там ни было. Какая-то высшая необходимость заставляла нас сейчас месить грязь и идти вперед из последних сил, не ожидая никаких чудес. И, может быть, как раз потому, что мы не ждали помощи со стороны и даже перестали останавливаться для отдыха, чтобы не выбиться из ритма движения, мы не сразу услышали шум мотора.

— Трактор, — безразлично сказала Валентина, ни на шаг не уклоняясь в сторону.

Грохот нарастал, набирал силу; видно, что-то мощное надвигалось на нас, грозно требуя дороги.

«Подними руку! Останови! Проси, проси, чтобы взяли! Вечер близок, а сколько еще до села!» — кричало во мне. Но в глубине души что-то едва слышно возражало: «Нет, дорогу надо одолеть самим». — «Я не могу, мы обе не можем. В другой раз — да. Но сегодня, после госпиталя — нет!» — все громче кричали голоса, один, два, три, сколько их там было.

Черный танк, распростершись во всю ширину дороги, наползал на нас, как гигантское насекомое. Весь мир, казалось, наполнился его могучим ревом, в котором наши голоса заглохли. Танк словно не замечал две маленькие серые фигурки, сливавшиеся с серостью окружающего, не замечал — и шел прямо на нас.

И тогда произошло неожиданное. Несколько отчаянных прыжков вынесли Валентину на середину дороги. Девственно белая косынка, выхваченная ею, неправдоподобно яркая на фоне хмурых сумерек, заметалась вокруг ее головы. А танк, взревывая, как уже схвативший добычу хищник, не останавливался. Пора было спасаться, перепрыгнув придорожную канаву. Но я смогла лишь соскользнуть с обочины, чтобы тут же набрать полные сапоги талой воды.

«Главное — держать ноги в тепле!» Наивный доктор Айболит... А что там с Валентиной?.. Мысли лихорадочно заметались,