Храпешко - Эрмис Лафазановский

— Ну, ты чего, парень… — сказал переводчик от имени Жоржа, который тем временем вытащил из кармана веревку и начал измерять ею человека, стоявшего перед ним: «Такой груди я не видел, это правда, но об искусстве, о котором в твое отсутствие свидетельствовали эти добрые люди, судить наперед я не могу. Но я дам тебе лиру, если здесь и сейчас перед всеми нами ты подтвердишь их, сказки и легенды».

Храпешко взял монету, попробовал на зуб и сунул за пазуху.

Он опустил руки вниз, к широкому и толстому кожаному ремню, которым он был туго перетянут; к нему были привязаны чехлы и футляры, из которых выглядывали разнообразные ножницы: широкие с тонким лезвием, длинные с коротким лезвием и покороче с лезвиями средней ширины. Люди, сгрудившиеся вокруг трех мужчин, затаили дыхание. Торжественное ожидание. Издалека слышались только шелест осин на ветру и рокот реки Вардар. Никто не дышал, ни, тем более, не говорил. Тишину нарушали только чьи-то дети, хихикавшие позади, наперед знавшие, что может случиться.

И вдруг.

Храпешко с молниеносной скоростью выхватил правой рукой самые длинные ножницы, висевшие на боку, и с невероятной точностью несколько раз покрутил ими вокруг своего толстого и будто стального правого указательного пальца. Когда они замедлили свое вращение, Жоржу не осталось ничего другого, как констатировать, что шнурок, на котором висела его романтически-просветительская пелерина, перерезан, что накидка скользит у него по спине и медленно, как снежинка, падает позади него на землю.

Затем Храпешко опять так же искусно повертел ножницами вокруг своего стального указательного пальца и засунул ножницы в чехол.

Все это длилось несколько секунд.

Никто не сумел увидеть, как он это сделал.

Раздался смех и бурные аплодисменты.

— Браво и еще раз браво! — закричал переводчик от имени народа, а Жорж набросился на него, говоря, что есть некоторые слова, которые не нужно переводить, как, например, слово браво. Улыбка и радость на лице переводчика окаменели.

— Это не переводи, — сказал переводчику Жорж и воскликнул по-французски: «Вандал!»

А потом.

— Раз ты садовник, то сможешь показать мне свое искусство на деле? — спросил переводчик от лица Жоржа, пока на заднем плане слышалось тихое бормотание этого последнего. Потом он в обратном направлений перевел слова людей о том, что Храпешко, будучи еще и виноградарем, имеет возможность показать свое искусство на виноградниках, которые находятся неподалеку, за городом. А дальше он сам сказал: «конечно», и опять от себя сказал: «пошли». На самом деле издалека казалось, что переводчик разговаривает сам с собой. Сам задает вопросы, и сам получает ответы.

И они пошли.

Дошли.

Был месяц февраль, месяц первой обрезки, когда мороз и холод не знают, что делать: продолжать ли мучить людей или отступить в свои подземные пещеры.

На улице не было ни души. Вдалеке виднелся только пар над рекой, которая была гораздо теплее, чем воздух, и несколько стай птиц, собравшихся на ее берегах, чтобы согреться. Такая зима на Вардаре бывала всего лишь несколько раз, в 1347, в 1569, в 1799 и тогда, в четверг, в середине XIX века.

Только эта колонна из десятка душ двигалась к виноградникам.

Ни по городу, ни по деревне.

Когда они добрались до первых лоз, Храпешко поднял руку и жестом призвал присутствующих к тишине.

Потом бросил взгляд на одного из своих друзей, и это было знаком, чтобы тот достал из сумки флягу с вином.

Храпешко поднял фляжку и выпил все до последней капли. Полой кафтана, поверх которого был надет жилет из выворотной, кожи, он вытер рот, а затем опять попросил тишины.

Когда она наступила, он обеими руками потянулся к кожаным футлярам слева и справа, достал оттуда ножницы и, держа по паре ножниц в каждой руке, начал каруселью вращать ими над собственной головой, кромсая ими воздух.

Зашел на виноградник.

Первый ряд.

Первые три лозы.

Сплетение.

Сухие и старые ветки, будто лапы чудовищ, били его по лицу и рукам, лупили по спине и плечам, хватали за ноги. Храпешко наслаждался. Некоторым веткам удалось зацепить его за лодыжки выше кожаных сапог, некоторым за локти. Храпешко щелкал ножницами, как будто косил ими сено, храп… храп… храп. Храпешко улыбался.

Падали сухие старые лапы, руки стариков.

Волосы старух.

Листьев не было.

Детей оставили в покое.

Только сухая земля, сухие ветки и немного снега.

— Воображает, что это люди. Он возвышенный мечтатель, — шептали в толпе и переводчик на ухо Жоржу, который сумел только один раз вытереть белым платочком слезящиеся от холода глаза. Так мало времени заняло все это действо. Потом опять послышался знакомый, звук, и все увидели, как Храпешко вращает ножницами вокруг пальца и как потом сует их обратно в чехлы.

— Браво! Браво! — кричали люди вместе с переводчиком, который на этот раз от перевода воздержатся.

Жорж вынул еще одну серебряную лиру.

Толпа снова загомонила.

С завистью.

Жорж.

— Поехали со мной, и я сделаю тебя богатым человеком!

Кто может быть равнодушным к такому предложению?

Никто, а тем более не Храпешко.

— А куда? — спрашивали вместо Храпешко другие.

— Во Францию, страну прекрасных садов и виноградников и необыкновенных лоз, которые сами дают вино, даже давить не надо! — крикнул за Жоржа переводчик.

Толпа прокомментировала в том смысле, что некоторые люди явно родились под счастливой звездой.

Молчаливый Храпешко.

Его молчаливость, безусловно, была частью его характера. Но появилась она не от опытности, а большей частью от неуверенности в себе. Правда, неуверенности только в области устного общения, а не в области знаний и навыков. Поэтому он согласился молча.

А еще потому, что своими инструментами и кожаными чехлами он не мог прокормить сам себя, не говоря уже о своих близких. Но нельзя сказать, что его не взволновала, и не заставила задуматься мысль, стоит ли менять любимую и грязную страну, полную гнид и вшей, страну с блохами и чесоткой, в которой он родился, на другую страну, о которой он не знал абсолютно ничего, кроме того, что там нет необходимости перерабатывать виноград, потому что лоза дает там вино сама.

— Но сначала я должен попрощаться со своими!

— Прощайся!

Он коротко попрощался, сказав своим, что уезжает на несколько дней в Ниш или, возможно, в Белград, как-то так, и что скоро вернется.

— Мой дорогой Храпешко!