Байки со "скорой", или Пасынки Гиппократа - Михаил Дайнека

В общем, аргумент меня убедил, что свидетельствует о глубине моего умственного затмения. В шоковое состояние, надо полагать, впала. От переживаний. Но лизол водой я всё–таки напополам разбавила. На всякий случай. Вылили мы его на пол и удалились.

Наутро результаты острого эксперимента пришлось не только наблюдать, но также обонять и осязать. Во–первых, опарыши не передохли, а попросту расползлись по кафедре. Я самолично видела хвост организованной процессии мигрантов, неспешно втягивавшихся под дверь кабинета завкафедрой почтенного академика Б–ва. Во–вторых, следом за опарышами мигрировали блохи, аршинными скачками удаляясь от вивария. В–третьих, на всем этаже царил специфический запах морга…

Теплокровных обитателей вивария прибавилось. Неведомо из какой дыры в полу вылез пожилой лабораторный крыс с короной электродов на плешивой башке и теперь сидел на холодильнике, вытирая передними лапами слезы, обильно льющиеся из красных глаз. Зверье в клетках чихало и кашляло, но было живо. Зато кучу опилок можно было безболезненно выгребать, больше в ней уже ничего не шевелилось. Чего мы, собственно, и добивались, разве нет?

Ближе к обеду примчался мой крайне озабоченный приятель с вопросом, все ли живы. Поглядев на обитателей вивария, вздохнул с облегчением и пояснил, что воды надо было добавить больше раз этак в пять, а лучше в десять, потому как концентрированный лизол — штука жутко ядовитая и на слизистые оболочки действует раздражающе. Зареванный крысюк согласно чихнул с холодильника.

Во второй половине дня у кабинета завкафедрой толпились закусанные блохами сотрудники. Некоторые вытряхивали из складок одежды бодро шевелящихся опарышей. У всех в руках были заявления об уходе в отпуск. Завкафедрой упирался, выписывал всем молоко за вредность, но когда обнаружил жирных белых червяков в собственной папке с последней научной статьей, сдался.

Кафедра ушла в отпуск в полном составе. Кроме меня, естественно. Я весь месяц получала за всех молоко и пила его до тех пор, пока не возненавидела столь же лютой ненавистью, сколь и опарышей. Крыс скучал в персональной клетке.

Между прочим, за этого самого крысюка премия была положена. Его, оказывается, полкафедры ловило, когда он удрал после операции. Ему какие–то особо ценные электроды вживили. С потерей совсем уже смирились, и жил бы он себе долго и счастливо без всяких экспериментов, если бы не наш лизол. Так что я вполне законно на вознаграждение могла претендовать.

Нет в жизни справедливости, верно говорят. Премия мне обломилась, достался только выговор. В устной, но особо изощренной форме. Нашего почтенного завкафедрой академика Б–ва какая–то блоха об тот момент чувствительно куснула. На том история и кончилась.

А впрочем…

Через пару лет почтенный академик окочурился. От запоя, как и всякий уважающий себя интеллигентный человек. А лично мне сей факт пришлось законстатировать. Я тогда уже на «скорой» фельдшером работала. Говорят, что у него запои как раз со времени того лизола начались…

Но уж это всяко врут. Наверное.

Студенты–медики, подрабатывающие на «скорой», очень быстро привыкают к тому, что 31 декабря—день вдвойне рабочий. Во–первых, основные работники в этот праздник работать не жаждут, несмотря на во–вторых. А во–вторых, поскольку смена праздничная, то и оплачивается она вдвойне. Студенту–совместителю деньги нужны всегда, и выбирать ему не приходится, а потому звон новогодних курантов очень быстро начал у меня ассоциироваться с промерзшим «Рафиком» и вумат напраздновавшимися пациентами.

Однако же на шестом курсе судьба подложила мне свинью. Аккурат под Новый год пришлось из лекарей в пациенты переквалифицироваться. Недолеченный грипп плавно перешел в пневмонию, пневмония осложнилась абсцессом, абсцесс привел к заражению крови, сиречь сепсису. В результате Новый год я встречала в больнице, да не в простой, а в Военно–медицинской академии.

Впрочем, Лотовой жене я уподобилась не в одиночестве. Застыв как два изваяния, в вестибюле клиники напротив громадных стеклянных дверей торчали наш лечащий врач и почтенный пузатый генерал, начальник клиники. Перед ними, браво выпятив грудь, красовался мой коллега по «скорой», полгода назад забритый в действующую армию. А на заднем плане, уперев дуло бортовой пушки прямо в двери, грозно порыкивал бэтээр. Оба медицинских начальника завороженно смотрели в черную дыру ствола, который, покачиваясь, направлялся то на одного, то на другого.

Я потребовала объяснений.

Объяснения были даны незамедлительно.

Он (мой коллега) едет с учений. Часть у них под Питером. А в этой части есть санчасть, начальником которой он является. И в этой санчасти есть море спирта. А потому он предлагает мне немедленно проследовать на встречу Нового года на присутствующем здесь транспортном средстве (коллега махнул рукой за спину в сторону бэтээра) в упомянутую санчасть, где мне будет обеспечено празднование по высшему разряду. Шампанское и мандарины прилагаются (коллега потряс большим пакетом, в котором что–то звякнуло и булькнуло). А то, что он назвал меня женой, пусть никого не удивляет, поскольку женится он на мне в первый же день после дембеля.

Фантазия коллеги потрясала. Медицинское начальство пребывало в полном ступоре и вопросительно взирало на меня. Опасаясь, как бы всеобщее молчание не было принято за знак согласия, я поспешила отказаться от предложения, а заодно и от пакета, заверив чистосердечно, что у нас и так всё имеется. Коллега горестно вздохнул, молодцевато отдал честь и отбыл вместе с бронетехникой, а генерал нехорошо оживился и потребовал проводить его в нашу палату.

Нас спасло только то, что высокое начальство было пуза–то и в преклонных годах. Я всё–таки успела влететь в палату раньше него, выхватить водку из тумбочки и сунуть под тощий больничный матрас нашей самой тяжелобольной, прикованной к постели капельницами и дренажами Люське.

Военно–медицинская академия — учреждение в те времена режимное. Шмон производился по полной. Тумбочки осмотрели у всех. У самой младшей из нас даже изъяли флакон лосьона для волос, пообещав вернуть после Нового года. Всё это время Люська стоически лежала на четырех бутылках. Где–то в сторонке нервно и завистливо курил Гай Муций Сцевола, всего–то сжегший во славу Рима руку в огне…

Под бой курантов четырем септическим (то есть нам) с избытком хватило полулитры, после чего мы ничтоже сумняшеся пошли колядовать по соседним палатам. Люську мы гордо толкали перед собой на функциональной кровати на колесиках и распевали при этом непотребные частушки. Часам к двум ночи трезвых на отделении не осталось, а на подоконнике сиротливо стояла непочатая бутылка сорокапятиградусной «Сибирской».

Наш лечащий объявился с обходом в восемь утра. Второй раз меньше чем за сутки бедный доктор утерял дар речи, долго тыкал в бутылку указательным пальцем, мор–щась от запаха перегара, стоящего в палате, а после выдавил:

— И где же это было?!

Ладно, рассказали, отчего ж хорошему–то человеку и не рассказать, тем более что до следующей новогодней пьянки залеживаться здесь никто не собирался.