Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней - Стефан Газел

Нет ничего странного, что все мои детские воспоминания связаны с мыслями о еде, об обилии еды. Мне снились тарелки с горячим супом, огромные куски хлеба и свинины. Как я ненавидел пробуждение! Я мечтал о еде. Эта мечта имела под собой реальную основу. Как-то зимой, голодные и дрожащие от холода, мы набрели в лесу на домик егеря, и его жена, сжалившись, поделилась с нами обедом. Увы, меня, отвыкшего от обильной еды, стошнило. Но даже это не смогло испортить мне неожиданный праздник. Ощущение от горячего супа со свининой оставалось самым приятным воспоминанием в течение последующих лет.

Постоянное чувство голода подсказывало нам, где вероятнее всего можно найти еду. Очень скоро мы поняли, что бывшие поля сражений – отличное место для наших поисков. Там всегда можно было найти что-то съестное, например у убитых солдат. Отступавшие армии оставляли смертельно раненных и мертвых лошадей. Орудуя ножами, мы кромсали огромные туши и, оттаскивая свои трофеи – куски мяса, одежду, оружие, – испытывали торжество от удачной вылазки. Если было холодно, конина хранилась довольно долго, но в жару через пару дней от нее начинало исходить невыносимое зловоние. Мы варили конину на костре, наедались до полного изнеможения и, отдыхая после еды, радовались, что удалось набить животы.

Антек научился заманивать дичь в ловушку, обучив этому и меня. Иногда мы имели на обед зайца, куропатку, голубя или фазана. На полях мы выкапывали картофель и другие овощи, находили и жевали зерно, предварительно очистив, а летом собирали плоды дикорастущих фруктовых деревьев.

Одним словом, нам редко удавалось наесться досыта. Засыпали мы, думая о том, где бы завтра найти пищу и, главное, хлеб, который был для нас почти что недосягаемой мечтой. Вскоре мы поняли, что каким бы голодным ты ни был, всегда должен оставлять часть еды на завтра, как белка, откладывающая запасы впрок. В мою юную голову так часто и упорно вдалбливали это, что у меня развился своего рода комплекс. Спустя годы я иногда ловил себя на том, что припрятываю куски хлеба или другой еды, и, теряясь под пристальными взглядами друзей, стыдился признаться, почему так поступаю.

В один из дней, когда мне удалось досыта наесться, я впервые коснулся темы семейной истории. Все началось с того, что я спросил мать, есть ли у меня отец.

– Конечно, у вас есть отец, но сейчас он далеко, в армии.

– Почему же он ушел и оставил нас одних? – Мне было непонятно, как отец мог оставить нас в такое трудное время.

– Отец не хотел уходить. Его заставили! – ответил за мать Антек. Он хорошо помнил, как все произошло. – Его увели под конвоем. Он дважды сбегал, но в конце концов они его поймали. Ублюдки!

Как ни странно, мать не стала ругать Антека, хотя обычно стыдила нас, когда мы произносили бранные слова, которых нахватались у беженцев.

– Он вернется, мама?

– Да, вернется, конечно, вернется... Когда кончится война, – горячо заверила мать.

Стараясь говорить доступным для нас языком, она объяснила, что отец был мобилизован в русскую армию, а еще раньше умер дедушка, который «понес наказание» за то, что избегал военной службы в той же армии. Его за ноги привязали к повозке, которая промчалась по Газеловке. Когда повозка остановилась на другом конце деревни, дедушка был уже мертв – его голова была разбита, а лицо превратилось в кровавое месиво. О том, что наш прадед погиб во время одного из национальных восстаний, поднятых против немецких захватчиков, мать не посчитала нужным нам рассказывать, как и о том, что произошло с нашим фамильным домом. Ее гнев возрастал по мере рассказа обо всех несчастьях, обрушившихся не только на страну, но и на нашу семью, – эмоции переполняли душу. Выразительно жестикулируя грубыми, натруженными руками, она изливала всю накопившуюся ненависть к немцам, австрийцам и русским, виновным во всех наших бедах.

– Они все приложили руку, – заявила она, – но придет время – и Польша возродится. Пусть нам потребуется на это даже сотня лет! Вы должны помнить: мы будем бороться за Польшу! Бороться и убивать – делать то, что они делают с нами! Огнем и мечом мы избавим страну от них. Если не это, то следующее поколение освободит Польшу. Поэтому мы обязаны выжить. Мы должны жить – и убивать!

В эту ночь мне впервые не приснился суп со свининой и хлебом. Сон, навеянный рассказом матери, был тяжелым. Так в раннем возрасте я впервые убил, пока только во сне... или в ночном кошмаре?!

Конец 1918 года застал нас восточнее Львова. К этому времени мы, должно быть, прошагали тысячи километров, убегая от всех армий – немецкой, австрийской, русской, скрываясь, отступая, продвигаясь вперед, подобно фронтам, которые перемещались туда и обратно по югу Польши.

В один из дней мать объявила:

– У нас есть собственное правительство! У нас есть Польша! Дети, вы понимаете – мы свободны!

Мы пытались понять, хотя, честно говоря, не видели никакой разницы. Мы по-прежнему были голодны.

– Теперь мы можем вернуться домой, – сказала мать, словно дом был за углом, а не за несколько сотен километров отсюда. – Итак, завтра мы отправляемся домой.

Но на следующее утро мать начало трясти как в лихорадке. К вечеру она впала в бессознательное состояние. У нее началась пневмония, и организм, ослабленный голодом, не хотел сопротивляться болезни. Ей становилось все хуже и хуже, а мы ничего не могли поделать. Погода была на редкость морозной. Деревня, в которой мы остановились, хотя и располагалась всего в пятнадцати километрах от Львова, казалась оторванной от мира. Не было доктора, никаких лекарств, ничего, чем мы могли помочь матери. Кроме нас четверых, в деревне жила одна крестьянская семья. Единственная семья, оставшаяся в живых! Мы забились в уцелевшую комнату, все одиннадцать человек, не считая коровы.

Мы понимали, что мать умирает. Понимали, но не плакали – были слишком потрясены.

Неожиданно Антек заявил:

– Отвезем маму во Львов. Там найдем доктора. Мы должны это сделать, и мы это сделаем!

Положили мать на самодельные сани, накрыли соломой и обложили нагретыми на огне камнями, завернутыми в тряпки. Выехали ночью. Антек тянул сани, а мы с Лидой толкали сзади, иногда повисая на санях, чтобы перевести дыхание.

Мать не приходила в сознание. Порой нам казалось, что она умерла, и мы везем труп, но стоило ей застонать – и мы прибавляли ходу.

К утру добрались до Львова и нашли больницу, в которой доктор и несколько медсестер пытались оказывать помощь всем, кто в ней нуждался. Пока маму укладывали в кровать, мы с Лидой упали в обморок.

На следующий день, придя в себя, мы поняли, что лежим на кровати. Антек пояснил, что мы не больны, а просто перенапряглись.

– И мама будет жить, – добавил брат, – доктор сказал, что она выздоровеет.

Мать оставалась в больнице три недели, а мы – Антек, Лида и я – все это время жили в самых разных местах: на железнодорожных станциях, в подвалах, на полу больничной кухни, выпрашивая и воруя еду. Но вот пришло время, когда мать, все еще очень слабая, должна была выйти из больницы. Одна из медсестер разрешила нам занять угол в ее комнате, но прежде надо было пройти санобработку и избавиться от вшей. Все это было проделано в больнице. Нас помыли, обработали одежду, и после этого мы смогли поселиться в комнате медсестры.