Параноики вопля Мертвого моря - Гилад Элбом

Вот именно поэтому они все и говорят, что я жестокий. А доктор Химмельблау человек намного более жестокий, чем я, говорит мне, что я должен относиться к ним настолько профессионально, насколько сил хватит.

Обуваюсь. Прежде чем продолжать, надо уточнить: доктор Химмельблау — женщина. Не знаю, насколько это важно в данный момент времени, но мне тут показалось, что я должен прямо сказать, — она — не мужчина. Как только я называю её по имени, люди автоматически считают, что речь идет о мужчине. Это, наверное, всё из-за разницы между ивритом и английским. На иврите ошибиться невозможно, потому что глагол спрягается согласно роду существительного. А на английском я могу целый роман написать про доктора Химмельблау, и никто не догадается, кто это, — мужчина или женщина (пока я не использую местоимение).

Как бы там ни было, доктор Химмельблау — женщина. Я ценю её советы, особенно когда она говорит, чтобы я не заводил друзей среди пациентов. Я применяю этот совет на практике и за пределами больницы. В моей личной жизни. С реальными людьми. С людьми, от которых мне действительно надо держаться подальше. От Кармель, например.

Я и Кармель сейчас стараемся быть «просто друзьями». Правда, это не всегда получается. Вчера вечером мы просидели минут двадцать на премьере рок-оперной постановки «Тамерлана»[3], которую очень ждали и на которую распродали все билеты. Потом мы украдкой выбрались из зала в Иерусалимском Междисциплинарном Театре, пробрались на недостроенный балкончик и занялись всякими неподобающими вещами под псевдо-психоделическую мешанину из завывающих гитар и синкопированных барабанов. Это было быстро и неуклюже, и я чуть не уничтожил её новую джинсовую курточку. Кармель сказала, что, несмотря на нашу взаимную договоренность держаться друг от друга подальше, мы просто обязаны отомстить ИМТ за то, что нас заставили высидеть это оскорбительное (да еще и дорогущее) провальное зрелище.

Ладно, хватит про Кармель. Пора. Я выключаю проигрыватель и компьютер и запираю дверь. До больницы полчаса езды. На первом же светофоре усатый дядька на старом «Форде Эскорте», который тут иногда называют «Бренда», опускает стекло и жестом предлагает мне сделать то же самое.

— Продаешь?

— Не продаю.

— Почём?

— Не продаю.

— А за двадцать?

Загорается зеленый свет. Я поднимаю стекло и трогаюсь с места. Он не видел царапину, а то точно не предложил бы мне двадцать тысяч. А может, ему было наплевать на царапину. Готов спорить, он что угодно отдал бы за «Субару Джасти». Она маленькая, неприметная и вся такая невинная. Начинить такую взрывчаткой просто милое дело.

Понятия не имею, как появилась эта царапина. Однажды утром месяца три назад я проснулся, и вижу: уродливая царапина через водительскую дверь, такая глубокая, что металл пропорот насквозь. Свежая. Вчера ночью её не было. А теперь — вот она, вполне реальная и необратимая. Это случилось через два или три дня после того, как мы с Кармель очень крепко поругались, правда, не помню из-за чего. И вот эта царапина выглядела настолько решительно и страстно… Я был практически уверен, что это сделала Кармель. Ночью. Я её об этом никогда не спрашивал.

Ладно, хватит про Кармель. Ну, мне надо еще добавить, что она замужем. Но об этом я расскажу позже. Я подъезжаю к больнице, а на дороге что-то странное. Больница расположена за городом, на вершине высокого холма. Его окружают темные леса и пустые дороги. Днем здесь очень тихо, а вот каждую ночь стаи шакалов завывают совсем рядом и очень громко. От страха пациенты слетают с катушек еще сильнее. Иногда можно увидеть, как шакалы перебегают дорогу, но не сегодня. Сегодня на дороге что-то странное. Издалека похоже на то, что военные перекрыли дорогу. Я подъезжаю ближе. Это авария: синий «Пежо», врезавшийся в склон горы, лежит колесами кверху на дороге лежат два человека. Рядом стоят три полицейские машины, две «скорые» с включенными мигалками. Дурацкий драндулет. Не справились с управлением на крутом повороте в гору. Всегда так.

Я сбрасываю скорость, и полицейский в желтом прорезиненном плаще машет мне рукой: мол, проезжай. Я смотрю на тела, лежащие на дороге. Они не шевелятся. Эти люди мертвы? Одна из них — женщина. Молодая. У нее спущены брюки, а ноги в крови. Второго я не могу рассмотреть, но выглядит он тоже не лучшим образом. Лицо накрыто одеялом. Я чувствую облегчение. Иногда очень помогает удостовериться в том, что люди все еще гибнут просто потому, что попадают в аварии. Я сначала подумал, что это опять было нападение арабов. Но нет — на кой им надо убивать двух человек и несколько шакалов, если можно под завязку напичкать взрывчаткой «Джасти» и заехать на ней в торговый центр где-нибудь в городе?

Успокаивает, когда знаешь, что люди гибнут из-за чего-то, совершенно не связанного с войной. Люди убивают друг друга из-за денег. На гостей на свадьбе обрушивается крыша. Люди сгорают насмерть во время пожаров. Все как в любой нормальной стране.

Три часа. Я заезжаю на территорию больницы, ставлю машину на маленькую стоянку захожу в наш блок, открываю дверь магнитной картой и иду на пост медсестры. Там в течение трех минут я слушаю медсестру Оделию. Она рассказывает мне о пациентах, что они сегодня делали и кто как себя вел. Оделия работает здесь уже пятнадцать лет. Она медлительная, тихая и нетерпеливая. Она постоянно говорит о своих детях, как ей нужно забирать их из школы и кормить. Сегодняшний день не богат событиями, так что Оделия берет из шкафчика с лекарствами свою сумочку (она её там прячет по утрам) и уходит. Я сажусь за стол с прочной пластиковой крышкой и начинаю читать газету Сначала я читаю о группе «Eden», которую мы в этом году отправляем на «Евровидение». Потом — статью о тяжелой зимней амуниции, которую должны носить солдаты на тот случай, если на Западном берегу Иордана пойдет снег.

Пора бы пойти проверить пациентов. Как только я делаю шаг с поста сиделки, звонит телефон. У него два разных звонка: один для внутренних звонков (два коротких звонка, так сказать, ямбом) и один для внешних (один длинный, угрюмый, церемонный сигнал). Вот сейчас звонят снаружи. Я возвращаюсь.

— Если подумать, то все это не имеет никакого отношения к самому космонавту. Самое важное — так это то, что было у него с собой: рисунок четырнадцатилетнего еврейского мальчика, погибшего в Освенциме.

— Кармель, я тут вообще-то работаю…

— Нет, на самом деле: нам не дано путешествовать налегке. Мы несем вечную ношу: мы несем свет народам. Вот моё мнение: гибель рисунка и того, в чьих руках он находился, — это не трагикомическая выходка судьбы, а тщательно спланированная и великолепно сыгранная кульминация.

— Меня не интересует твое мнение…

— И все равно. Совершенно ясно, что сама цель этого триумфального дебюта евреев в космосе была вовсе не в том, чтобы спокойно приземлиться во Флориде, а в том, чтобы взорваться над Палестиной, штатом Техас, выставляя напоказ самый оргазм эмоциональной порнографии: обгоревшие фрагменты тел и реликвии Холокоста сходят с небес на мирные фермерские поселения, смывая Америку и Израиль в потоке человеческих останков и национального горя.