По ту сторону порабощающих нас иллюзий. Дзен-буддизм и психоанализ - Эрих Фромм

Точно так же меня поразила истерия ненависти к англичанам, охватившая в те годы всю Германию. Они вдруг превратились в жалких торгашей, злобных и бессовестных, стремящихся истребить наших простодушных и слишком доверчивых немецких героев. Посреди этой всенародной истерии в моей памяти особняком стоит одно событие, имевшее для меня решающее значение. На занятиях по английскому языку нам задали выучить наизусть Британский национальный гимн. Это задание мы получили накануне летних каникул, когда еще был мир. Когда же возобновились занятия, мы, мальчики, – частично из озорства, частично под влиянием общего настроения ненависти к Англии – заявили учителю, что отказываемся учить национальный гимн нашего нынешнего злейшего врага. До сих пор вижу, как он, стоя перед классом, отвечает на наши протесты иронической улыбкой и спокойно говорит: «Не морочьте себе голову, до сих пор Англия не проиграла еще ни одной войны». То был голос здравомыслия и реализма посреди безумной ненависти, и этот голос принадлежал уважаемому учителю, которым я восхищался! Одно лишь это высказывание в сочетании с тем, как спокойно и рассудительно оно было произнесено, явилось для меня лучом света, прорвавшимся сквозь ставшую привычной оголтелую ненависть и национальное самовосхваление. То был прорыв, заставивший меня с удивлением подумать: «Как это возможно?»

Чем старше я становился, тем больше росли мои сомнения. Многие мои дяди, двоюродные братья, более старшие школьные товарищи погибли на фронте; предсказанная генералами победа обернулась ложью, и скоро я научился понимать двойной смысл выражений «стратегическое отступление» и «победоносная оборона». К тому же произошло еще кое-что. С самого начала немецкая пресса представляла дело так, будто война навязана немецкому народу завистливыми соседями, желавшими задушить Германию, чтобы избавиться от удачливого конкурента. Войну изображали как борьбу за свободу: в самом деле, разве Германия сражалась не против русского царя – этого воплощения рабства и угнетения?

Хотя все это звучало убедительно в течение некоторого времени, особенно потому что не слышно было ни одного возражения, мое доверие к этим утверждениям начало подтачиваться сомнениями. Прежде всего стало известно, что все большее количество депутатов-социалистов голосуют в рейхстаге против военного бюджета и подвергают критике официальную позицию германского правительства. По рукам ходил памфлет под названием «J’accuse» (Я обвиняю), в котором в первую очередь обсуждался вопрос о вине за войну – насколько я помню – с позиции западных союзников. Из него явствовало, что правительство империи вовсе не является невинной жертвой нападения, а, наоборот, вместе с австро-венгерским правительством несет основную ответственность за войну.

А война продолжалась. Окопы протянулись от границы Швейцарии на север до самого моря. Поговорив с солдатами, люди узнавали о том, как те жили, втиснувшись в окопы и блиндажи, под сильнейшим артиллерийским огнем, означавшим, что противник переходит в наступление, вновь и вновь пытаясь прорваться, и все безуспешно. Год за годом молодые здоровые солдаты каждой из воюющих наций, обитая в земляных углублениях, подобно животным, убивали друг друга из винтовок и пулеметов, ручными гранатами и штыками. Бойня продолжалась под лживые обещания скорой победы, фальшивые заявления о собственной невиновности, столь же фальшивые обвинения в адрес проклятого врага, притворные изъявления готовности заключить мир и неискренние провозглашения условий мира.

Чем дольше это продолжалось, тем больше я взрослел и тем насущнее становился вопрос «Как это возможно?». Как это возможно, чтобы миллионы людей продолжали жить в окопах, убивать ни в чем не повинных представителей других народов и погибать самим, причиняя глубочайшую боль своим родителям, женам, друзьям? За что они воюют? Как это возможно, чтобы обе стороны верили, что воюют за мир и свободу? Как это возможно, чтобы разразилась война, когда все утверждали, что не хотят ее? Как это возможно, чтобы война продолжалась, когда обе стороны заявляют, что им не нужно никаких завоеваний, что им нужно лишь сохранить свое национальное достояние и целостность страны? Если же, как показали дальнейшие события, обе стороны все-таки стремились к завоеваниям и жаждали прославить своих политических и военных лидеров, как это возможно, чтобы миллионы людей с обеих сторон позволили истреблять себя ради какого-то куска территории или из-за тщеславия каких-то лидеров? Является ли война результатом случайности, лишенной смысла, или же она – продукт определенного социального и политического развития, осуществляемого по своим законам, – развития, которое можно понять – или даже предсказать, если знать природу этих законов?

Когда закончилась война в 1918 году, я уже был глубоко озабоченным молодым человеком: меня всецело захватил вопрос о том, как возможна война; я был одержим желанием осмыслить иррациональность поведения человеческих масс, страстным желанием мира и взаимопонимания между народами. Больше того, я стал очень подозрительно относиться к официальным идеологиям и декларациям и проникся убеждением, что сомневаться надо во всем.

Я постарался показать здесь, какие переживания отрочества породили у меня горячий интерес к учениям Фрейда и Маркса. Меня мучили вопросы о явлениях индивидуальной и общественной жизни, и я жаждал получить на них ответ. Ответы я нашел в учениях как Фрейда, так и Маркса. Но меня подстегивали и противоположность двух систем, и желание объяснить эту противоречивость. В конечном итоге чем старше я становился и чем больше учился, тем больше я сомневался в некоторых положениях обеих систем. Тогда-то ясно определился мой основной интерес. Я захотел понять, какие законы управляют жизнью отдельного человека и каковы законы общества, управляющие людьми в их социальном существовании. Я попытался найти непререкаемую истину в построениях Фрейда, отделив ее от положений, нуждавшихся в пересмотре. То же самое попробовал я проделать и с теорией Маркса. Наконец, я постарался собрать воедино и свое понимание обоих мыслителей, и критическое отношение к ним. Причем эту попытку я предпринял не только с помощью теоретических рассуждений. И не то чтобы я был невысокого мнения о чистом умозрении (все зависит от того, кто занимается умозрением); но, уверовав в высшую ценность сплава эмпирических наблюдений с умозрительными построениями (большая часть трудностей, с которыми сталкивается современная общественная наука, связана с тем, что в ней зачастую содержатся одни лишь эмпирические наблюдения без каких-либо умозрительных построений), я всегда стараюсь предоставить своей мысли возможность руководствоваться наблюдением фактов и, если кажется, что наблюдение подтверждает ее, стремлюсь пересматривать свои теоретические положения.

Что касается моей психологической теории, у меня была прекрасная возможность для соответствующих наблюдений. На протяжении более 35 лет я был практикующим психоаналитиком. Я тщательно обследовал поведение, свободные ассоциации и сновидения тех людей, которых подвергал психоанализу. Как в этом, так и в других моих сочинениях нет ни одного теоретического вывода, который не основывался бы на критическом наблюдении за поведением человека в процессе психоаналитической работы. Что же касается изучения общественного поведения, то я не так активно занимался им, как психоаналитической практикой. Хотя я страстно интересуюсь политикой лет с 11–12 (когда мы обсуждали политические вопросы с одним социалистом, занятым в бизнесе моего отца) и по сей день, я в то же время понимаю, что по своему темпераменту не гожусь для политической деятельности. Поэтому я не принимал в ней участия вплоть до недавнего времени, когда я вступил в американскую социалистическую партию и включился в движение за мир. Я поступил так не потому, что изменил мнение относительно своих способностей, а потому, что почувствовал, что мой долг – не оставаться в стороне, когда мир, похоже, движется к им же избранной катастрофе. Спешу добавить, что это было больше, чем чувство долга. Чем более нездоровым и обесчеловеченным предстает наш мир, тем большую потребность в единении с другими людьми, видимо, чувствует человек, – потребность в совместной работе с теми мужчинами и женщинами, которые разделяют его человеческую озабоченность. Я ясно ощущал эту потребность и благодарен тем людям, с которыми мне выпало счастье работать, за то, что своим товарищеским настроем они побуждали и поддерживали меня. Но хотя я не принимал активного участия в политике, моя социологическая мысль опиралась отнюдь не только на книги. Конечно, без Маркса и – в несколько меньшей степени – без других первопроходцев общественной науки моя мыслительная деятельность лишилась бы наиболее важных стимулов. Однако прожитый мною исторический период стал социальной лабораторией, в которой неудача исключена. Первая мировая война, революции в Германии и в России, победа фашизма в Италии, постепенное приближение победы нацизма в Германии, закат русской революции и извращение ее достижений, гражданская война в Испании, Вторая мировая война и гонка вооружений – все это давало про стор эмпирическим наблюдениям, которые позволяли вырабатывать гипотезы, подтверждать их или опровергать. Страстно заинтересованный в том, чтобы разбираться в политических событиях, и в то же время признающий, что по темпераменту не создан быть их активным участником, я сохранил определенную степень объективности, хотя бесстрастность, которую некоторые политологи считают необходимым признаком объективности, мне совершенно не свойственна.