Храм - Оливье Ларицца

В глубине картонной коробки покоились «мадлены»,[1]такие выпускали в давние времена, сейчас их уже не найти. Фотокопии «Декларации независимости Соединенных Штатов Америки» — мы бегло изучали ее в школе. Я с трудом подавил в себе приступ нервного смеха, когда перечитывал предусмотренные в ней неотчуждаемые права: «жизнь, свобода и преследование счастья». The pursuit of happiness… только и всего! И это — правда: мы изо всех сил гонимся за счастьем по пятам. Неужели это и есть американская роскошь — быть счастливым? По случайному совпадению внизу под любопытным документом оказалась поэтическая строфа, которую я старательно выписал в то время, когда был подростком и мечтал стать римбальдийцем.

Счастье… я не узнал тебя — божественный покой,

являемый нам будто ненароком

то в сонной статуе, то в облаке высоком,

то в птице, звавшей улететь далеко.

Я всматривался в облака, но не находил в них ничего особенного, разве что безмерную грусть. Пламенеющий отблеск заходящего солнца на бледном озере Лотарингии, черная шевелюра стаи ласточек, улетающих в теплые края, — от всего этого нет ни капли радости, когда мечется в агонии человек, которого ты нежно любишь. В миг, когда моя мать улетела много дальше, чем ласточки, — в последнюю миграцию, откуда уже не возвращаются, — я не почувствовал никакого божественного покоя. Величие бескрайнего неба не в силах исчерпать скорбь осиротевшего сердца. «Не спешите заживлять свои раны, — советовал Жан Сюливан, — если вам достанет Божьей милости и мужества, на их месте вырастут крылья». Но из чего же сотканы те крылья, что помогут воспарить и не позволят рухнуть в пропасть? Как распознать, будучи без сил, этого хамелеона души, что зовется счастьем? Как отыскать это счастье, где оно прячется? Слабое зимнее солнце не отвечало ни на один из моих вопросов.

В то время я работал в знаменитой звукозаписывающей компании на Левом берегу. Мы записывали диски популярных певцов и музыкантов; я отвечал за разработку рекламной стратегии.

Работа требовала более углубленного подхода, нежели то, что я мог делать с учетом требований профессии: безостановочно переходить от одной задачи к другой, быстро и эклектично, изобретательно — по команде. Очень мало времени на размышления. В конце дня часто появлялось чувство незавершенности, даже если уходишь с работы измотанным.

Я приспосабливался к скучным совещаниям, «мозговым штурмам», где мобилизуют некую дозу английских слов, очень полезных, когда надо скрыть отсутствие содержания. Все с притворным интересом слушали друг друга, щеголяя любезным выражением лица. Жослина — наша директриса — шикарная женщина сорока лет с золотисто-каштановыми волосами до плеч, глазами цвета барвинка, стройная как героини с полотен Модильяни, встряхивала челкой почти грациозно. К ней обращались на «ты», приветствуя, целовали в обе щеки, у нее был вид глубоко гуманного человека. И таковой она себя считала.

Мы обсуждали стратегии, которые надо было принимать, вопросы доходной части, которые считались решающими. Выбор обложки, фотографии артиста, и чтобы все это вызывало необходимые эмоции, а также многие другие соображения, что сводились в конечном счете к тому же самому — к прибыли. И если какое-либо из принятых решений бросало тень на нашу знаменитую этику, Жослина дарила всем перламутровую улыбку: «Да, это ужасно — воздействовать вот таким образом. Но что поделаешь? Народ этого хочет!» Говоря по правде, в этом не было ничего крамольного, ведь хорошая реклама еще никогда и никого не убивала. Мы всего лишь придерживались предписанных системой требований, что, помимо прочего, позволяло нам хорошо зарабатывать на жизнь.

Болезнь матери поколебала мою уверенность в себе, и «бросающее тень решение» наконец догнало меня: мир таков, каким позволяет себе быть или каким его делают? Моя мать тоже не избежала этой дилеммы. Она даже схватила этот мир в охапку, правда, как-то неловко и наивно: мир такой, каким мы его создаем. К тому же можно выбирать — плыть по течению или против него. И она сделала свой выбор — намеренно отказалась от многообещающей карьеры парикмахера, которая помогла бы ей вырасти как личности и приобрести общественный статус. В итоге — домохозяйка, заблудшая русалка так называемой «эмансипации», она плыла против течения. Это было так хорошо видно в реке ее глаз.

Ее не стало, и целую неделю, барахтаясь в печали, я неистово рассуждал. Мое существование казалось пустым, как белый лист или безлюдный пляж. Желая убежать от всепожирающей безысходности, я тоже решил плыть против течения. Попросил отпуск на год! Затем, убеждая себя (и в это не веря!) в том, что смогу рассказать свою историю, взялся за перо и чернила. Так много всего накопилось; предстоит все разложить по полочкам и понять. И может, где-то в конце пути забрезжит свет, который надо будет собрать и поделиться им с другими.

Вскоре после похорон просьба об отпуске была удовлетворена, я уехал.

Настал новый год. Стало быть, снова все сначала. Я цеплялся за эту иллюзию, хоть в жизни никогда нельзя вернуться в начало: прошлое невозможно снести до основания; мы только и делаем, что продлеваем свое прошлое, лелеем его, намерены даже возвысить, если этому не помешает наша хромота.

Купил билет на самолет до Мадрида. Решил пробыть там неделю, не дольше, выбрал наудачу в Интернете рекламное предложение «авиаперелет и отель». Хотелось узнать, куда приведет случай…

Приземлился в отеле «Веллингтон» — маленьком дворце в самом центре квартала Саламанка, который знаменит шикарными ресторанами, картинными галереями и рекламными вывесками магазинов высокой моды. После празднования Дня святого Сильвестра центр города потихоньку приходил в себя, и в парк Ретиро, что рядом с отелем, стекались усталые души. Кругом валялись конфетти, бумажные шляпы и серпантин, которые я топтал, как привидения. Новизна места должна была взволновать; между тем ничто не захватило — ни намека на впечатления, ни малейшего оживления. Словно я лишился чувств. У эвкалиптов, казалось, совсем нет аромата, розарий впал в зимнюю спячку. Неподалеку гулявший с родителями мальчуган жаловался на отсутствие циркача, что проделывал магические трюки с веревкой, и сверкавшей золотым гримом обольстительницы, с которыми можно было фотографироваться. Стоя лицом к пруду, одиноко маячили в отсутствие клиентов карикатурист и торговец африканскими безделушками, будто уцелевшие после катастрофы. На воде, что переливалась всеми цветами радуги, фланировала одна-единственная лодка, напоминавшая венецианскую гондолу. А эта молодая пара, неужели они все еще влюблены?

Я долго бродил в прохладе этого утра, пока не очутился в подземном автовокзале. Один из множества автобусов пробудил во мне любопытство — привлекло название конечного пункта его движения: Мехорада-дель-Кампо. «Поселок улучшенной планировки» — перевел я с испанского. Зеленые лампочки букв мигали, и я воспринял это как некое обещание. Спустя полчаса в тридцати километрах от автовокзала меня поразила голубая бесконечность утомленного неба, и неожиданно охватило желание пронзить эту голубизну, как те самолеты, что взлетают один за другим (аэропорт Бахарас находился неподалеку). Пусть меня затянет в половодье света, что хлынул сверху и крутился воронкой на крыше местного собора.