Пыльная корона - Дарья Симонова

Важно то, что от Машиной легкости был какой-то смутный магический толк. Она, сама того не ведая, умела ею заразить. Поговоришь с нею, и даже, бывало, разозлишься на ее словесные брабантские кружева, — а потом ужас начинает отступать и вроде пронесет от большой беды, которой опасался. Скажем, у Сашки телефон полдня глухо молчит, уже и полночь… а с Сиреневой поговоришь, он и ответит вдруг. Пускай это суеверная деревенская магия, но имелись среди Валиных знакомых те, от кого эффект был обратный. Выбросить бы к бабе-яге с балкона это хламье и рухлядь, засоряющие немощный разум, но никак было не справиться с неопровержимостью наблюдений. Есть те, после кого тебе плохо, а есть те, после кого легчает.

Вернувшись, мать и сын разбрелись по разным уголкам дома. Хотя размах брожений в однокомнатном жилище невелик. Тина давно жила на кухне: работала, готовила, смотрела детективы, мечтала. Ее маленькое кухонное лежбище не давало ей совсем пасть духом. Здесь ей порой казалось, что реку жизни еще можно повернуть вспять. Хотя, если вздрогнуть-подумать — зачем?! Советские упыри и рек наломали, и судеб. Но Тина имела в виду совершенно другое. У нее была своя маленькая карманная вера, которую Ницше негодующе заклеймил бы, но что ей до него… Валентина верила в несгораемое метафизическое «Я». Помня, как шарахались от метафизики ее бывшие сослуживцы, которые остались памятны триадой «Турция, шашлыки, целлюлит», она давно прекратила делиться с кем-нибудь своими крылатыми готическими бреднями. Усмехалась молча. Но в минуту особой тоски начинала составлять краткое изложение своей мини-религии. Вдруг пригодится на Страшном суде?

Итак, Валентина Михайловна, женщина безнадежно гуманитарных наклонностей, без постоянного места работы, возрастной категории «сорок — сорок пять», в разводе, с главной вредной привычкой — чувством юмора, верила, что вся она не умрет. Читатели думают, что эта издохшая в позолоте пушкинская сентенция означает бессмертность гения. Возможно, но обыденные чаяния смертного здесь тоже притаились, а их почти два века никто не замечает. Тина заметила. И знала, что бездна возьмет в последний час не всю ее. Какая-то частица телесно-духовного свойства вернется в любимый Валентинин город юности и начнет жить здесь ровно с того момента, когда однажды покинула эти пределы. Начнет жить… с этого места подробней. Легче, приятней. Когда-то Валя мечтала до последнего вздоха или крика прожить в том мнимо прекрасном, сыром, оттаявшем куске Атлантиды, со своими друзьями, большей частью астениками, хоббитами, психопатами. Трагически талантливыми и никому не нужными. Но именно она, Тина, должна была пройти по грязному льду безнадеги — и не провалиться, и отогреть чудиков бесстрашным подозрением в том, что они нужны миру.

Такая вот метафизика. Несгораемая, как часть суммы, которая остается тому, кто ошибся в игре на миллион. Это ведь нисколько не глупее, чем верить в переселение душ и прочие телекинезы. Другое воплощение — это уже совершенно другой «ты», быть может, муравей или кит, и даже не своего пола, хотя на этом пути гендерные перемены не самый ошеломительный сюрприз. Но Тина не дружила с буддистской философией. В ее системе все было гораздо примитивней: она оставалась сама собой, просто ее отбрасывало на двадцать с небольшим лет назад. И любимые люди те же! По возможности, конечно — ведь не все из них согласились жить в ее любимом городе. Она поэтому и уехала. Но со знанием того, что вернется, найдет этот «обрыв пленки» и начнет к ней монтировать фильм по новой. Сделает то, что ей предназначено. Это как на контрольной в школе решить свой вариант — и второй из интереса. Впрочем, Валентина начинала склоняться к мысли, что второй вариант ей важнее первого. Быть может, он научит той самой прохладной легкости…

Точнее, научил бы, не будь это все воспаленной сказкой, которой Тина сквозь слезы успокаивала саму себя. Просто трудный год, все навалилось, фантазии с психозами тут как тут… Не хочешь, чтобы заболело тело, — дай порезвиться психике. Боишься сойти с ума — недуг перетекает в физическую оболочку. Закон сохранения, чтоб ему пусто было!

На следующий день Валентина решила наведаться в Рахманиновку. В училище, где преподавала Карловна и куда сходились все дороги, потому что в это старинное и уютное учебное заведение готовился поступать Сашка. Точнее, он готовился, а его беспокойная родительница боялась. Поэтому была озабочена тем, где бы подстелить соломку нерадивому отроку. Запасных вариантов было пока немного. Точнее, не было совсем. А Рахманиновка казалась слишком трудным рубежом, куда поступают безупречно одаренные дети, занимающиеся по пять часов в день. Саша был не из них, это ясно. И был еще один краеугольный момент: чтобы поступить, необходимо заручиться поддержкой здешнего преподавателя. У него же и заниматься. С Анной Карловной эта стратегия потерпела крах. Однако Сиреневая Маша совершила чудо — она сосватала Сашу другому учителю, молодому и дружелюбному, который совсем недавно пришел в Рахманиновку. Тина на Антона молилась! С ним Сашка перестал ненавидеть классику! И даже брался самостоятельно разбирать новые пьесы. Проклюнулся интерес, а не это ли главное достижение любого педагога, жемчужина его кропотливой и благородной каторги. Хороший учитель — это одержимость. Молодежь умеет это скрывать за кулисой юмора и кнута. Даже порой открещивается от призвания, дескать, попреподаю недолго, а потом уйду в большую музыку насовсем! Но тот, кто умеет научить ребенка, не нанося увечий душе, — редкость. Осознать себя редкостью, которой на роду написан светлый труд без почестей, получается разве что в зрелости. Поэтому… встретишь хорошего учителя, старого ли, молодого, — кивни ему с благодарностью.

Чего хотела Тина, придя сюда, она и сама не могла бы сказать точно. Она собиралась действовать по ситуации, хотя бы ощутить саму атмосферу после ухода Карловны. Вдруг этот монстр, как он и сам о себе без стеснения констатировал, — лучший?! Воплощенный дух Рахманиновки. О да, трудно поверить, что Анна Карловна могла изречь о себе такое. Инквизиция — вот было ее прозвище… Валентина очень боялась, что Сашка в пылу бунта не выдержит и проговорится прямо во время занятия. Но все разрешилось гораздо раньше. И проще. Однажды он проспал урок с Инквизицией. Сработал здоровый инстинкт самосохранения.

Погружаясь в недавние драмы, Валентина сомнамбулически поднималась на четвертый этаж. Она любила это старое здание, поющее в каждом закутке обрывками инструментальных настроек и проигрышей. Здесь все в итоге обращается в звук, все стремится к гармонии ансамбля. Хрупкие или упитанные, шумные или сосредоточенные, веселые или уставшие отроки — они все были с футлярами, со своими инструментами, с легким или тяжелым божеством, которое пусть временами и изнуряет, но ведь не предаст. И этот музыкальный бег вверх-вниз по неоклассической обшарпанной лестнице — он все извинял в этом несовершенном мире, он все облагораживал. Тина любила слушать, как играют дети. И малышня: все это белоколготочно-бантичное сестринство с взъерошенным непоседливым братством, уставшим ждать своей очереди. И подростки, пробующие свою инструментальную мощь… Валентина щедро жаловала и клавишные, и струнные, и духовые, и все эти детские спотыкачки и виртуозные взлеты, и волнения, и самозабвения, и любила саму атмосферу детских концертов, где рождалась материя для крыльев человеческих. А сейчас… она инстинктивно шла на пятый этаж, где Сашка занимался с Антоном. С уходом Карловны в этой самой атмосфере, к которой Тина так жадно принюхивалась, совершенно ничего не изменилось. Это и понятно — траурные церемонии уже прошли, а памятный портрет в раме на почетном месте — не иначе поблизости от самого Рахманинова! — еще не повесили. Быть может, стало свободнее дышать? Вроде нет, хотя навскидку и не скажешь, чем пахнет свобода. Словом, обычный день музыкального училища, или, как теперь принято называть, колледжа. Валентина в раздумьях собралась сделать привал у широкого лестничного подоконника, медитативно поглазеть на улицу, но услышала, что ее окликнул знакомый голос. Уля?! Она же вроде давно окончила училище и не преподавала здесь…