Девушка в зеркале - Роуз Карлайл

Выпутавшись из горы подушек и простыней, потираю босые пятки о толстый ковер. Март в Уэйкфилде – это еще разгар лета[3], и когда я начинаю неслышно кружить по комнате, теплый воздух целует мое обнаженное тело. Вчера в это же время я была в новозеландских горах, где зима уже выстудила утренний воздух первым морозцем.

Одна стена огромного встроенного гардероба, почти комнаты, сплошь увешана платьями Саммер – просто в глазах рябит от шелка и кружев. Удивляюсь, что выдвижные ящики по-прежнему доверху набиты нижним бельем, хотя они с Адамом планировали провести за морем не меньше года. Бельишко – типичное для скромняшки Саммер, всё в цветочках-розочках, целомудренного фасона, что больше к лицу десятилетней девчонке, а не замужней женщине двадцати трех лет от роду. Его тут просто немерено, она наверняка и не заметит, если половина пропадет – хотя не то чтобы я мечтала прибрать что-то к рукам. Наверное, на яхте все ее шмотки просто не поместились.

На яхте. На «Вирсавии». Вот в этом-то вся и загвоздка. Вот почему я чувствую себя так, будто мы с Саммер поменялись местами. Потому что Саммер – на «Вирсавии». А «Вирсавия» – не моя, она никогда не была моей и никогда не будет моей, но почему-то мне кажется, что так быть не должно. Такое чувство, будто Саммер спит в моей постели, на моей яхте.

Сестра никогда не любила «Вирсавию», но теперь «Вирсавия» – это ее дом. Они с Адамом купили ее, купили честь по чести из оставшегося после отца имущества, и теперь владеют ею точно так же, как владеют домом, в котором я сейчас остановилась.

А чем владею я? На глазах уменьшающимся банковским счетом, обручальным кольцом, которое мне больше на фиг не нужно, кое-какой меблишкой, которую я оставила в Новой Зеландии… Фортепиано, на котором я наверняка больше не буду играть… Да и инструмент по-любому был дешевый. У Саммер с Адамом есть получше.

Подхватываю лифчик и трусики такого невинного вида, что это почти детское порно. От желтой хлопчатобумажной ткани в клеточку за версту разит школой-интернатом – хоккейными клюшками и холодными ваннами. Лифчик размера «DD», а я ношу просто «D», но он мне вроде впору. Влезаю в трусики. Хочу поглядеть, как Саммер во всем этом смотрелась.

Когда уже застегиваю лифчик, где-то в глубине дома звонит телефон. Блин, он разбудит Аннабет! Похоже, придется смириться с необходимостью иметь дело и с ней, и с ее вопросами насчет того, почему я свалилась сюда как снег на голову. Вчера вечером я сделала вид, будто падаю с ног от усталости.

Не успеваю даже подумать, как Аннабет врывается ко мне.

– Здесь она, здесь, – говорит она в трубку, семеня через спальню в старомодной ночнушке. Ее светлые волосы, тронутые сединой, распушились и торчат во все стороны. Моя мать уже в том возрасте, когда требуются макияж и средства ухода за волосами, чтобы добиться той красоты, с которой она родилась; сейчас мама выглядит не лучшим образом. – Нет, нет, она уже встала… Ой, какой чудный лифчик, Айрис! У Саммер точь-в-точь в такую же клеточку.

Ее сонные голубые глаза близоруко присматриваются ко мне. Она машет трубкой у меня перед лицом, словно я не увижу ее, если только не сунуть ее мне прямо под нос.

Выхватываю телефон, шикаю на Аннабет, чтобы убралась из комнаты.

– И дверь за собой закрой! – кричу ей вслед.

Интересно, кто мне может звонить? Да кто вообще в курсе, что я вернулась в Австралию, не говоря уже о том, что я в доме сестры?

– Алло? – Мой голос звучит опасливо, словно меня застукали там, где мне быть не положено.

– Айрис! Слава богу, что ты там! – Это Саммер. Ее голос прерывают судорожные всхлипы. – Тебе придется мне помочь! У нас беда. Только ты сможешь нам помочь!

Не могу до конца сфокусироваться, поскольку гадаю, не сдала ли меня с потрохами обмолвка Аннабет. Посягательства на личные шмотки порой способны пробудить у Саммер прямо-таки животные территориальные инстинкты. Но, похоже, моя сестра ничего не слышала. Твердит что-то про Адама – что-то насчет того, как я ей нужна, как я нужна Адаму… Он, мол, хочет, чтобы она сказала, что это его идея, и буквально молится на то, что я соглашусь.

Взгляд упирается в вешалку с белыми деловыми рубашками Адама. Каждая хранит его очертания, словно шеренга невидимых Адамов одета в них, выстроилась здесь в гардеробе передо мной. Рубашки так широки в груди, с такими длинными рукавами… Снимаю одну вместе с плечиками, подношу к лицу. От нее пахнет гвоздикой. Представляю себе Адама в этом девственно-белом, подчеркивающем его смугловатую кожу, от которой словно постоянно пышет жаром…

– Бедный малыш, у него пиписька распухла и покраснела, и из нее что-то сочится… Просто ужас! Крайняя плоть так растянулась… Он все время плачет.

О чем это вообще она? Просто сгораю от любопытства. Мы, конечно, близняшки, но у нас все-таки не такого рода отношения. Никогда раньше не слышала, чтобы Саммер обсуждала чей-то пенис, не говоря уже о пенисе собственного мужа. Что еще за хрень там с ним приключилась?

– Самое ужасное, что у него эрекция! Это очень болезненно. У малышей бывает эрекция, знаешь ли. Тут ничего сексуального.

У малышей?

– Погоди-ка, – говорю. – Так ты про Тарквина?

– А о ком еще я могу говорить?

Молчание.

Тарквин. Еще одно сокровище, которое Саммер получила после смерти Хелен, до кучи с домом Хелен и мужем Хелен. Ребенок.

Саммер – теперь мать Тарквина. Адам и Саммер сошлись на том, что Тарквин заслуживает нормальную семью, так что тот, видать, называет Саммер «мамуля». Или, по крайней мере, будет называть, если этот шкет в принципе когда-нибудь научится говорить.

– Саммер, вообще-то я в курсе, что у маленьких мальчиков бывает эрекция, – замечаю я. – У нас с тобой есть младший братик, если ты вдруг забыла. Я уже видела такие вещи.

Саммер искренне считает, что я ни черта не знаю про детей, постоянно растолковывая мне, что их нужно ежедневно купать, вовремя укладывать спать и тэдэ и тэпэ, словно полной дуре. Меньше всего мне сейчас хочется думать про Тарквинову пипиську, особенно если из нее что-то капает.

– Поверь мне, лично я ничего подобного не видела, – заверяет Саммер. – Положение угрожающее. Может распространиться инфекция. Врачи говорят, что он может потерять пенис. Он может умереть! – Это слово прерывается всхлипом. – Ему нужна операция! Срочное иссечение крайней плоти. Его нельзя отправить самолетом домой. Его оперируют сегодня, здесь, в Пхукете. Мы в международном госпитале.

Голос Саммер дрожит и сбивается. Она явно на грани истерики, в любой момент разразится криками и потоком слез. Из нас двоих именно Саммер обычно отличается уверенным спокойствием и благодушием, в то время как я – дерганая и стервозная; но когда действительно припрет, как раз именно я сохраняю ясную голову.