1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных - Роберт Кершоу

В этот же день севернее Бреста Итал Гельцер находился в «размалеванной разноцветной палатке, одной из многих в этом лагере, укрытом под высокими соснами». Он чувствовал себя счастливчиком. Придя в гости к командиру разведывательного взвода, он даже получил возможность встать во весь рост в этой палатке. «Очень удобно, когда одеваешься», — заметил он. Под потолком висит лампа, даже пол имеется, здесь хорошо спать, если только холод по ночам не донимает. Все дело в том, что он был допущен к картам. Они-то и объяснили суть момента. Осведомленность, информированность — дело престижное в кругу однополчан. «Вся карта по краям была усеяна стрелками — направление на Львов», — так Гельцер и написал в своем письме. Больше, чем стрелки, вряд ли скажешь. По вечерам он усаживался под сосны и наигрывал на губной гармошке швейцарские народные мотивы. Перед битвой его, как и многих других, занимали мысли о близких и родных. «Думаю о вас, о тех, кто разбросан по миру, — писал он, — хочется верить, что кончится война и настанет день, когда все мы сможем зажить жизнью, какой не довелось пожить нашим родителям». Вынужденное безделье и томительное ожидание изматывало. «Разве мне приходилось раньше столько сидеть и ждать?» — вопрошал он в письме. Слухи — один краше другого. «Пришло известие о каком-то соглашении с Турцией; если это говорилось о России, я поверил бы в него по принципу «credo quia absurdum»(верую, потому что абсурдно)». Гельцер завершает свое эпистолярное произведение интригующе-цветистым выражением: «Когда вы будете читать эти строки, нам уже все будет известно. Как раз сейчас, в этот вечер, мы находимся на марше». Ему вообще-то знать об этом не полагалось, но стрелки на карте без обиняков указывали пункт назначения его части: местечко Борисычой, севернее Львова. Четыре дня спустя Гельцер погибнет в бою[1].

Лейтенант Витцеман старался ожесточить себя накануне предстоящих сражений. Строки из его письма выдают в нем романтика, глубоко верующего человека:

«Бог-Отец, даруй мне силу, веру и отвагу не склонить головы под свистящими пулями, под грохотом артиллерийских залпов и разрывами бомб, помоги мне не дрогнуть перед танками противника и ужасами газовых атак. Да воздастся Тебе доброта Твоя».

Лейтенант Витцеман не переживет и суток.

Перед началом операции предпринимались совершенно беспрецедентные меры секретности. Без этого было не обойтись. На 800-километровом участке польской территории у демаркационной линии были сосредоточены 7 полевых армий вермахта. Четыре танковых группы и три воздушных флота люфтваффе находились в полной боевой готовности: 600 000 автомобилей, 750 000 лошадей, 3580 танков и самоходных орудий, 7184 артиллерийских орудия и 1830 самолетов. Активность немцев в районе аэродрома Маринглен в Польше привлекла внимание двух польских рабочих, оба примерно догадывались, чем она вызвана. В 1940 году евреев и поляков согнали на принудительные работы по сооружению взлетных полос. Ян Шчепаник рассказывает: «Я выполнял все приказы. Если меня посылали в лес таскать оттуда дрова — я их таскал. Надо было доставить стройматериалы для возведения бараков, я занимался этим». И меры, принимаемые для маскировки объекта, не могли не броситься в глаза.

«Когда немцы закончили взлетную полосу, они позволили ей зарасти травой, и даже пасли на ней скот. Она и на аэродром не походила, посмотришь — пастбище и пастбище. Тем более что вся была покрыта белым клевером. Стенами для ангаров служили стволы деревьев, сверху покрытые зеленой маскировочной сетью. Когда листва увяла, ее заменили на свежую».

В одной только Восточной Польше было построено 100 основных аэродромов и 50 полевых. Шчепаник и его приятель Доминик Струг прекрасно догадывались, к чему вся эта подготовка. «Все кругом знали и понимали, — в один голос заявили оба поляка, — что речь идет о войне с Россией».

К началу июня месяца артиллерийская батарея обер-лейтенанта Зигфрида Кнаппе была переброшена в Восточную Пруссию. На учениях в районе Просткена, вблизи границы с СССР, Кнаппе вместе с другими командирами батарей был вызван на совещание, где обсуждались вопросы «выбора наиболее удобных артиллерийских позиций с учетом обстрела территории СССР». Командир дивизиона предупредил их об «особой осторожности» при проведении подготовки. В ответ на его слова офицеры сослались на советско-германский пакт о ненападении, но их поспешили заверить, что речь идет «всего лишь об учениях». Позиции были выбраны идеально. После этого командирам батарей приказали выслать солдат, переодетых в гражданскую одежду, для погрузки и транспортировки на позиции снарядов. «Так ваши люди будут выглядеть, как крестьяне, занятые рутинной работой, а боеприпасы необходимо по прибытии на место сразу же разгрузить и замаскировать», — велел командир дивизиона. Смысл дошел до командиров батарей. Один из них поинтересовался: «На кого мы собрались нападать, герр майор?» Вопрос напрямик явно застал командира батальона врасплох. Смутившись, он попытался отделаться отговоркой: «Это чисто гипотетическая ситуация. Но нужно быть готовыми ко всему». В близлежащих крестьянских 12 хозяйствах срочно реквизировали гражданскую одежду, и переодетые под крестьян солдаты, погрузив 300 снарядов на телеги, перевезли их на подготовленные позиции.

Под покровом темноты на исходные рубежи выдвигались и танки. Передовые части 1-й танковой дивизии покинули места постоянной дислокации в Цинтене под Кенигсбергом 17 июня. Командиры получили приказ передвигаться только в темное время суток. Переодетые в гражданскую одежду и высланные вперед офицеры разведывательных подразделений проводили рекогносцировку участков германо-советской границы на ее литовском участке. Как только дивизия в полном составе выдвинулась в район сосредоточения, всякое передвижение бронетехники было воспрещено. Рядовой Альбрехт Линзен, подразделение которого размещалось в замаскированном палаточном лагере близ Владовой[2] на высоком западном берегу Буга, вспоминал, что «любые передвижения и занятия вне стен бараков должны были осуществляться с соблюдением мер маскировки». Размеренно, но без особого энтузиазма выполнялись обязанности, «но напряжение с каждым днем росло». Все до единого чувствовали приближение грозных событий, но ни характера их, ни конкретного содержания предугадать никто не мог. Еще один пехотинец, Герхард Гёртц, рассуждал:

«К 20 июня мы поняли, что война с Россией весьма вероятна. Это чувствовалось буквально во всем. Запрещалось раскладывать костры, разгуливать с фонарями и вообще шуметь. Единственное, в чем не сомневался никто, — в том, что нам вскоре предстояла очередная кампания!»

Нежные послания из дома — еще лучшее свидетельство непонимания происходящего. Вот письмо одной любящей супруги своему мужу по имени Хайнц:

«Ты что, на больших маневрах? Бедненький. Ладно, будем надеяться, все сложится так, что, наконец, настанет долгожданный мир, и мы с тобой будем мужем и женой, а еще лучше папочкой и мамочкой».