Рассказики под экстази - Фредерик Бегбедер

Хорошо было? Это ведь было очень, очень, очень хорошо? Все это потрясно, но вот который теперь час? Почему ночи ВСЕГДА сменяются днями? А что, если вместо того, чтобы шагать против движения по транспортерам в этих плексигласовых кишках, обшарпанных, построенных еще в семидесятые, – они смахивают на трубки искусственного дыхания, которые суют в рот пострадавшим в дорожных авариях, эй, ты слушаешь? – что если перестать валять дурака здесь, в Руасси, и сесть в самолет? В первый попавшийся? Куда угодно, лишь бы подальше отсюда? Чтобы это все никогда не кончалось? Может, махнем куда-нибудь в Венесуэлу, в Белоруссию или, скажем, в Шри-Ланку, а то и во Вьетнам, а? Туда, где теперь садится солнце? Видишь, как новые буковки выскакивают на их допотопном табло? Дублин? Кельн? Оран? Токио? Шанхай? Амстердам? Мадрид? Эдинбург? Коломбо? Осло? Берлин? Разве каждый город – сам по себе не вопрос? Тебе не жаль самолетиков, которые только что взлетели с летной полосы? А там, наверно, голубенькие стюардессы уже подают первые подносы с едой в целлофане бизнесменам, притрахнутым лексомилом? Слышишь объявления об отлете? Их цедит на одной ноте грустная администраторша, и каждый раз музыкально побрякивает электроника, слышишь? Можно мне еще раз потрогать твои губки, перед тем как убраться? Кто из нас отвалит первым? Почему, ну пооочемууу каждый раз приходится прощаться?

Тебя тоже, как и меня, угнетают аэропорты? Ты не находишь, что в них есть своя поэзия? Меланхолия расставания? Лирика новых обретений? Какое-то сгущение воздуха, заряженного эмоциями, пропущенными через кондиционер? Сколько времени занимает посадка? А наша любовь, выживет ли она, когда кончится этот химический отпуск? И когда же мы, наконец, прекратим молчать, уставясь на рассветные окна в этом пустом кафетерии? Почему все газетные киоски еще на замке, а игровые автоматы не включены? Ты не завидуешь менеджерам среднего звена, которые ждут вылета в застеленных линолеумом залах, развалясь на оранжевых диванах и попивая растворимый кофе? Что приходит в голову при виде вон того таможенника, у которого так несет изо рта, или этого работяги, таскающего за собой грохочущий мусоросборник на роликах, а что скажешь вон о тех бомжах, храпящих на сиреневых пластиковых банкетках? Что все это нам говорит? Что бежать больше некуда? Что нельзя удрать от самих себя? Что путешествия никуда не приводят? Что надобен пожизненный отпуск или никакого? Не могла бы ты отпустить мою руку? Неужели ты не чувствуешь, что мне необходимо побыть одному среди этих покинутых всеми багажных сумок? Возможно ли расставание без чрезмерных страданий, даже на фоне рекламы духов «Энви» фирмы «Гуччи»?

И пока наши затуманенные глаза следят за взлетающими «Боингами-747», не могу не задаться последним вопросом: почему же мы все-таки не в самолете?

Нью-Йорк at last. Давно пора было распрощаться с уютной неспешностью европейских ночей, с их расслабляющей роскошью. Настал час действовать не размышляя, совершить наконец истинно свободный поступок, пресловутое безумство, стопроцентно оправданное его полным бескорыстием. Черт, какой кайф поступать по натию! Вечер, как и сама жизнь, удается лишь при условии, что все плохо началось.

Уехать – это слово слишком часто остается всего лишь словом. Нельзя больше грезить словами, нужно их переживать. Брийян, брильянтовый мальчик, пялится на истерические небоскребы мировой столицы сквозь мутные стекла такси. Идея сбежать из Парижа пришла ему в голову, когда он рассеянно беседовал с Мартой, мордастенькой, но очень богатенькой американочкой. Она подцепила его у края бездны, на широком балконе некоей квартиры с шикарным видом на город, и выдала длиннейший монолог о неподвижности своей жизни. Под угрозой обморока от скуки Брийян на середине нескончаемой фразы предпочел слинять, смыться из города и надраться в самолете.

Эта история начинается около половины шестого утра, однако ее герою было бы затруднительно в тот момент разобрать, который час. Гордясь своим плачевным состоянием, Брийян принимает вертикальное положение. В мутной тине бара на авеню «В» он единственный, на ком в августе месяце надет смокинг. Шарф меньше диссонирует с обстановкой, поскольку он изрядно помят, как и сам Брийян после полубессонной ночи. Брийяну приятно сознавать, что на нем те же одежки, что и восемь часов назад, когда он был по другую сторону Атлантики.

Полная луна наколота на шпиль ярко освещенного Крайслер-билдинга. У Брийяна кончилась бумага для косячков, и он обречен задумчиво теребить в кармане бесполезную травку. Мусорные баки переполнены, их содержимое вываливается на тротуар; босоногий чернокожий, дремлющий на теплой решетке метро, проводит политику протянутой руки. Нет, сегодня Брийян блевать не будет, ни за что не будет. И голова останется ясной, надо только не смешивать больше напитки. В конце концов, можно бороться с действительностью множеством иных способов, кроме еженощной отключки… Разумеется, способов более опасных. Но чаемое забвение всегда неизменно: время застывает, процесс непрерывного становления прекращается, сменяясь вечным настоящим. И наплевать на обстоятельства места и времени: наступил ли уже день? Что за люди вокруг толкутся? Где джин? Зачем этот диск? Все делается зыбким, и можно с остекленевшим взглядом лунатически пропарывать толпы, блуждать по косоглазым улочкам среди кошмаров и клошаров и с блаженной улыбкой задрыхнуть хоть головой в канаве, хоть удобно растянувшись на голой женщине после безуспешных попыток ею овладеть.

Для Брийяна элегантность «конца века» не есть нечто преднамеренное. Подобно деньгам и порокам, его дендизм – врожденный, вторая кожа. Сегодня он непризнанный художник или киберпанк с электроникой в голове. А вот завтра… Неужели он снова станет пресыщенным папенькиным сынком, на что указывает, возможно ошибочно, его пристрастие к шляпам, серьгам и марксистским революциям?

Между тем сейчас так недурно бы поспать. Но Брийян только что проглотил желатиновую капсулку, отбившую всякий сон. Он вышел на улицу, даже не чмокнув хорошенькую официантку. Мокрый тротуар под его ногами поблескивает, словно бездна, извергающая тысячи падучих звезд. Он едва не сиганул под громадный желтый грузовик, но передумал. Передумал единственно потому, что интереснее быть раздавленным изнутри, чем снаружи. Дождь падает длинными туманными шнурами (размытый боковой свет китайских ресторанчиков смешивается с клубами белого пара, извергаемого окнами прачечных). Брийяну захотелось немного пройтись, и он решил не заглаживать назад волосы: обжигающий дождь займется этим сам. А что грим потечет, так оно и лучше: чтобы сделаться настоящим привидением, бледного лица маловато.

Сейчас, пока по ржавым железным лестницам ползет рассвет, Брийяну хочется только одного: не спускаться вниз до завтрака. Вся его жизнь есть не что иное, как бесконечная череда колебаний. Вот и теперь: неужто придется, корчась от вымученного смеха, доказывать себе, что в ресторане «Бальтазар» царит не ведающая национальных границ особая надмирная светскость, предаваться опасным порокам в садомазохистском клубе «Геенна», нюхать порошок в сортирах «Спай» или отдать дань содомскому греху с какой-нибудь псевдографиней на заднем сиденье ее «силвер-шедоу», рискуя в столь неудобной позе что-нибудь себе вывихнуть? По сути, душа Брийяна, питаемая простейшей жаждой приключений, воюет с чрезмерно рациональной эпохой. Разве можно думать как Бодлер, пользуясь лексиконом Чарльза Буковски? Сидя на корточках на металлическом полу некоего лофта в Ист-Виллидже, он созерцает бороздки старой, ставшей уже почти экзотикой виниловой пластинки, подпевая непотребствам, несущимся с компакт-диска.