Величина качества. Оккультизм, религии Востока и искусство XX века - Борис Фаликов

Мне кажется, что это не так. Правда Брука и других западных художников, оказавшихся в подобной ситуации, заключается в том, что они не искажают аутентичный индуизм, а интерпретируют его. То есть стремятся сделать индийские религиозные шедевры понятней для западной аудитории и включить их в сокровищницу мировой культуры. Таким образом идея универсального синтеза продолжает отстаиваться средствами современного искусства.

Оккультно-ориентальный синтез прежде всего увлекает художников-экспериментаторов, которые продолжают грезить о будущем преображении человечества. Пусть, в отличие от оккультных утопий Кандинского, Малевича и ориентальных мечтаний Сэлинджера и Керуака, их надежда и прячется под защитным слоем иронии.

В мире сейчас на подъеме как раз те силы, которые противостоят глобализации. Это более чем ощутимо в политической, экономической, религиозной и культурной жизни. Современное искусство подвергается нападкам консерваторов и фундаменталистов повсюду. Но мне кажется, оно устоит, поскольку воплощает в себе надежду на будущее единство человечества.

На протяжении XIX века вера европейского человечества в неумолимую поступь прогресса и триумф материалистической науки росла год от года. Однако к его концу в общем хоре славословий стали все отчетливее слышны голоса разочарования и скепсиса. Принадлежали они философам и художникам. Цивилизация стремительно шагала вперед, но не наполняла человеческую жизнь новыми смыслами. Между тем старые исчезали под натиском научных открытий. Анатоль Франс в эссе «Почему мы грустим?» (1889) рассуждал о «трагической абсурдности жизни» во вселенной, которую открывает наука, предвосхищая ламентации своего соотечественника Альбера Камю, которые раздадутся полвека спустя.

Все чаще писатели, живописцы и композиторы понимали, что передать суть перемен традиционными средствами не получится. Западное искусство испокон веков опиралось на мимесис (от греческого mimeisthai – имитировать) – подражание реальности. Но если реальность уходит из-под ног, реализм как средство ее отражения стремительно устаревает. Новые смыслы нуждаются в новых формах. Их поиском и занялись художники во всех сферах искусства. Так возникли верлибр в поэзии, поток сознания в прозе, новые течения в живописи: импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, додекафония в музыке. Со временем историки искусства назвали это многообразное явление, охватившее бóльшую часть XX века, модернизмом. Художники-модернисты опирались в своих поисках на новую философию (Фридрих Ницше, Анри Бергсон, Эдмунд Гуссерль), некоторые экспериментировали с христианством («новое религиозное сознание» в русских символистских кругах). Но христианство было слишком связано со старым культурным укладом, поэтому многие отправлялись в духовное путешествие, опираясь на оккультизм, который не скомпрометировал себя связями с религиозным мейнстримом. Напротив, отвергался им как опасная ересь.

Но главное заключалось в том, что при всем своем широко декларируемом обращении к архаике – древней мудрости и тайному знанию – оккультизм был продуктом девятнадцатого столетия. По точному наблюдению голландского исследователя Вутера Ханеграаффа, он представлял собой результат секуляризации западной эзотерической традиции, истоки которой действительно восходили к герметизму, гностицизму, неоплатонизму и другим синкретическим учениям позднего эллинизма. Однако в XIX веке эзотерическая традиция вступила в сложные отношения с наукой, не столько оспаривая ее достижения, сколько пытаясь дополнить их новым духовным измерением.

На мой взгляд, именно это и имеет в виду голландский историк эзотеризма, говоря о его секуляризации. К примеру, Теософское общество, основанное нашей соотечественницей Еленой Петровной Блаватской (1831–1891) и американцем Генри Олкоттом (1832–1907) в 1875 году в Нью-Йорке, принимало дарвиновское учение, но утверждало, что эволюция не ограничивается материальной сферой. Эволюционирует и человеческое сознание, что приводит людей к обретению сверхъестественных способностей. «Логика эволюции должна научить нас многому, если из нее будут сделаны законные выводы. Коли где-то по линии восхождения от растительной жизни или асцидий к благородному человеку развилась душа, одаренная интеллектуальными качествами, резонно предположить и поверить, что качество восприятия также возрастает в человеке, давая ему возможность узреть факты и истины за пределами нашей обыденности», – писала Блаватская в своем двухтомном труде «Изида без покрова» (1877).

Неудивительно, что творческая элита fin de siècle охотно использовала теософию и другие оккультные учения как инструмент художественного постижения реальности, который позволял не редуцировать ее к грубой материальности, лишая тем самым духовного смысла.

Оккультизм опирался не только на западный эзотеризм. Он стремился создать прежде всего универсальный синтез, который не ограничивался бы границами западного мира. В этих попытках он использовал и ресурсы восточных религий – индуизма, буддизма, даосизма и ислама (прежде всего суфизма). Поворот к Востоку – одна из ключевых черт теософии. Блаватская и Олкотт совершили его не только теоретически, но и практически, перенеся Теософский центр из Нью-Йорка вначале в Бомбей (1879), а затем в Адьяр под Мадрас (1882).

Накладываясь на оккультную матрицу, восточные религии претерпевали заметные изменения. Теософы акцентировали в них сверхъестественное и чудесное, в то время как учение о спасении (мокша в индуизме, просветление в буддизме) отодвигалось на второй план. С этим боролись ученые ориенталисты, пытаясь вернуть религиям Востока аутентичный облик (хорошо известна критика теософии Блаватской Максом Мюллером и Мирчей Элиаде), но западная публика охотней откликалась на оккультную версию, поскольку она отвечала ее потребностям. Творческая элита Серебряного века в России, французские декаденты и символисты, немецкие и англо-американские модернисты принимали Восток из теософских рук, и это помогало им решать собственные художественные и философские задачи. Так возник оккультно-ориентальный синтез, который вдохновлял новых художников на протяжении практически всего прошлого века.

Первые восточные гуру, попавшие на Запад, напрасно пытались скорректировать своих последователей, призывая их к духовной трезвости. «Я прекрасно понимаю, что мистическая мысль, которая прорвалась в последнее время в западный мир, содержит в себе некую истину, но в ней много мотивов не стоящих, а то и безумных», – писал Свами Вивекананда (1863–1902), встретившись лицом к лицу со своими западными поклонниками на Чикагском парламенте религий в 1892 году.

Не стоит думать, что сверхъестественное пленяло оккультистов своей непостижимостью. Как раз напротив. Они считали, что на месте старой науки возникнет новая, которая сможет не только распознать чудесное, но и овладеть им. «Магия – это наука будущего», – роняла очередное bon mot Блаватская. А более склонный к академическим формулировкам Рудольф Штайнер (1861–1925) называл свое учение Geisteswissenschaft, то есть духовная наука (что совпадало с тем, как в свое время обозначил гуманитарные науки в целом Вильгельм Дильтей, разделивший науки на Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften, то есть науки о природе и науки о духе). И это не могло не очаровать модернистов, стремившихся найти духовное измерение в мире, который был «расколдован» (Макс Вебер) наукой материалистической. Но научным подходом при этом жертвовать не собирались.