Последний единорог - Питер Сойер Бигл

И с этого момента Она не знала покоя… С той минуты, когда впервые представила себе, что покидает лес, Она не могла стоять на одном месте. Беспокойная и несчастная, сновала Она туда-сюда у своей заводи. Единороги не должны выбирать, они не созданы для этого. Днем и ночью Она говорила себе и «нет» и «да» и снова «нет», и впервые узнала, что минуты могут ползти как гусеницы. «Я никуда не пойду. То, что люди какое-то время не видели ни одного единорога, еще не значит, что их больше нет, а если это и правда, я все равно никуда не пойду. Здесь мой дом».

Но наконец однажды ночью Она проснулась и сказала себе: «Да, сейчас». Она спешила, стараясь не видеть ничего вокруг, не ощущать запахов, пытаясь не чувствовать раздвоенными копытами свою землю. Видящие в темноте звери — совы, лисы, олени — поднимали головы, следя за нею, но Она не смотрела на них. «Я должна идти быстро, — думала Она, — и быстро вернуться назад. Может быть, мне не придется идти далеко. Но найду я их или нет, я вернусь назад очень скоро, вернусь сразу, как только почувствую, что могу вернуться».

Под лучами луны дорога, которая вела от края леса, светилась, как на воде, но когда, словно вырвав себя из чащи, Она ступила на нее, то почувствовала, как та тверда и длинна. Она хотела вернуться назад, но вместо этого лишь глубоко вдохнула еще ощутимый запах леса и надолго задержала его в груди.

Длинная дорога спешила неизвестно куда и была бесконечна. Она бежала через деревни и городки, сквозь горы и равнины, по каменистым пустошам и сочным лугам, не становясь их частью и нигде не отдыхая. Дорога мчала единорога вперед, подгоняла, не позволяя остановиться и привычно прислушаться. Ее глаза постоянно были запорошены пылью, а грива стала тяжелой и жесткой от грязи.

В ее лесу время всегда шло мимо нее, теперь же, в дороге, Она шла сквозь время. Менялся цвет листвы, звери одевались в плотные зимние шубы и сбрасывали их; облака, гонимые разными ветрами, то медленно ползли, то неслись, то розовели и золотились в лучах солнца, то лиловели от приближающейся бури. И куда бы Она ни шла — всюду искала Она своих сородичей, но не находила даже следа, даже имени в языках, что звучали у дороги.

Однажды ранним утром, собираясь свернуть с дороги и поспать, Она увидела человека, копавшегося у себя в саду. Она знала, что лучше спрятаться, но почему-то стояла и тихо наблюдала за его работой, пока, разогнувшись, он не увидел ее. Человек был толст, и щеки его дрожали, как студень.

— О, — сказал он, — ты прекрасна. — И когда он снял свой пояс, сделал на нем петлю и неуклюже направился к ней, Она скорее обрадовалась, чем испугалась.

Все было правильно. Человек узнал ее и делал то, что следует делать человеку: полоть репу и пытаться поймать ее, неуловимую и сверкающую. Она уклонилась от его первого броска так легко, будто ее отнесло дуновением ветерка.

— Раньше на меня охотились с колоколами и знаменами, — сказала Она, — тогда люди знали, что меня можно поймать, лишь сделав охоту настолько удивительной, чтобы я от любопытства подошла поближе. Но даже тогда меня ни разу не поймали.

— Я поскользнулся, — ответил толстяк. — Берегись, красотка!

— Не понимаю, — удивилась Она, пока тот поднимался с земли. — Зачем ты ловишь меня, для чего я тебе?

Человек метнулся вновь, и Она ускользнула от него, как дождь в землю.

— Не думаю, чтобы ты понимал себя самого, — сказала Она.

— Ну-ну, потише. — Его потное лицо было измазано, человек ловил ртом воздух. — Красотка, — проговорил он, задыхаясь. — Прелестная кобылка.

— Кобылка? — Она протрубила это слово так пронзительно, что человек остановился и закрыл уши руками. — Кобылка?! — возмутилась Она. — Это я — лошадь?! Так вот за кого ты меня принимаешь?! Так вот кого ты видишь?!

— Добрую лошадку, — пропыхтел толстяк. Он вытирал лицо, опершись о забор. — Вымыть тебя да вычистить, в любом месте сойдешь за самую красивую старую кобылку. — Он вновь протянул руку с ремнем. — Отведу тебя на ярмарку, — сказал он. — А ну, лошадка, ко мне!

— Лошадь, — сказала Она. — Так ты хочешь поймать лошадь. Белую кобылу с гривой, полной репьев.

Когда толстяк приблизился к ней, Она зацепила ремень рогом, вырвала его и закинула через дорогу в заросли маргариток.

— Это я-то лошадь? — презрительно фыркнула Она.

На мгновение толстяк оказался очень близко к ней, и ее громадные глаза заглянули в его маленькие усталые и изумленные смотрелки. Потом Она повернулась и понеслась по дороге так быстро, что видевшие ее говорили вслед: «Вот это да! Вот это настоящая лошадь!» А один старик тихо сказал сидевшей рядом жене: «Это арабская лошадь. Помню, в порту я видел однажды такую».

С этого времени Она старалась избегать городов даже ночью, разве только когда город нельзя было обойти стороной. И все-таки несколько раз ее пытались поймать, но всякий раз так, как ловят убежавшую белую кобылу, а не веселым и почтительным способом, приличествующим для единорога. Люди несли с собой веревки и сети, подманивали ее кусками сахара, свистели ей, звали ее Бесс и Нелли. Иногда Она замедляла свой бег, так, чтобы их лошади могли почуять ее, и смотрела, как пятились и взвивались на дыбы кони, унося перепуганных седоков. Лошади всегда узнавали ее. «Как же это? — удивлялась Она. — Я могла бы понять, если бы люди совсем забыли или до смерти возненавидели единорогов. Но долго не видеть, а потом смотреть на единорога и не узнавать — какими же тогда они видят самих себя, деревья, дома, лошадей, собственных детей, наконец?!»

Иногда она думала: «Если люди теперь не понимают, что видят, то в мире могут быть и другие единороги, о которых никто не знает и которые вполне счастливы этим». Но, несмотря на надежду и тщеславие, Она понимала, что люди изменились и мир вмести с ними, потому что ушли единороги. И Она все бежала и бежала вперед по твердой дороге и с каждым днем все больше жалела, что покинула свой лес.

Однажды подгоняемый ветром мотылек сел на кончик ее рога. На его темных бархатных крыльях блестели золотые пятнышки, он был легок, как лепесток. Приплясывая, он отсалютовал ей изогнутыми усиками: «Приветствую, я странник и игрок».

Впервые за все время странствий Она рассмеялась.

— Мотылек, почему ты летаешь в такой ветер? — спросила Она. — Ты простудишься и умрешь раньше времени.

— Смерть забирает у мужа то, что он хотел бы удержать, — ответил мотылек, — и оставляет то, что он охотно бы потерял. Дуй, ветер, дуй, пусть лопнут щеки. Я грею руки у пламени бытия, и это меня утешает. — Он темнел на кончике ее рога, как кусочек сумерек.

— Ты знаешь меня, мотылек? — с надеждой спросила Она, и он ответил:

— Прекрасно — ты торгуешь рыбой. Ты все, что угодно, ты мой солнечный свет, ты стара, седа и сонлива, ты моя кислолицая чахоточная Мэри Джейн. — Он остановился и, трепеща крылышками на ветру, добавил: — Твое имя — это золотой колокольчик, подвешенный в моем сердце. Я разорвался бы на части, чтобы хоть однажды назвать тебя по имени.