Серенада - Леон де Винтер

— А о чем же мне еще думать? — На ее лице отразилось удивление. Она говорила по-прежнему тихо, но вполне твердым голосом.

— Не знаю.

— Жилетку, — предложила она.

— Жилетку? Я не ношу жилеток.

— Да. И знаешь почему? У тебя нет жилетки.

— Жилетку, — покорно повторил я.

— С рисуночком? — Это она спросила нарочно, зная мое пристрастие к однотонной одежде.

— Нет. Однотонную.

— Я видела красивые жилетки с хорошеньким рисунком, а еще комбинированные.

— Только однотонную, — решил я.

— Как это скучно, — заметила мама, она уже очень устала, но была готова подразнить смерть, ведь ради жилетки для сына и умереть не жалко. — Все у тебя всегда должно быть однотонным. Рубашки и те всегда однотонные.

— Мне нравится простота.

— А почему жилетка с хорошеньким рисунком не может быть простой?

— Потому, что на ней рисунок, мама.

— Вещь с рисунком тоже может быть простой.

— Не у меня.

— Ну да, тебе непременно надо отличаться. Однотонность давно вышла из моды. А ты знай упираешься.

Мама закрыла глаза, закончила разговор. Я напряженно ждал: дышит ли? К счастью, она продолжала дышать. Уснула. Я тихонько ушел.

Моему последнему дню рождения предшествовали долгие дискуссии по поводу пальто, костюма, ботинок, рубашек. После восьмидесяти шести телефонных звонков я сказал «да», верблюжье пальто. Чтобы показать характер, я выразил конкретные пожелания: ни в коем случае не двубортное, не слишком светлое, никаких накладных карманов и широких лацканов — и конечно же она стала выяснять, чем мне не нравится двубортный покрой, широкие лацканы и накладные карманы. Не в силах побороть наследственное упрямство, я продолжал пререкания.

Спустя четыре недели мы с моей подругой Ингой праздновали ее возвращение домой. Пока ехали в машине, по радио передали рекламу с моей музыкой.

— У тебя есть вещицы и получше, я слышала, — мягко заметила моя выздоровевшая семидесятичетырехлетняя мама, совсем маленькая и худая, но с прямой спиной. Раньше ее часто принимали за француженку или испанку, но после шестидесяти черты ее лица стали семитскими. Пигментные пятна и морщины как бы подчеркивали отпечаток пустыни, сохраненный в облике нашего народа на протяжении несчетных поколений.

Рот у нее до сих пор был красивой формы, по крайней мере, когда она носила вставную челюсть. Нос за последние десятилетия сделался массивнее, но не слишком — царственный, с горбинкой; нос и глаза, некогда агатово-черные, а теперь медленно тускнеющие. Несколько лет у нее катастрофически выпадали волосы, но потом их рост восстановился, и она снова могла выходить на улицу без парика. В туфлях на довольно высоких каблуках («Мама, ты ненормальная — ходить на каблуках, даже Инга этого не делает, ты себе испортишь спину!»), с волосами темно-каштанового цвета, уложенными в прическу, в сшитых на заказ костюмах она не спеша направлялась на Бетховенстраат. Свой гардероб она заказывала портнихе-турчанке, живущей на Мидденвех, и фасоны придумывала по образцам, которые находила в известных журналах мод. Честолюбивая, как актриса, и гордая, как боксер. Она по-прежнему была упрямицей, всезнайкой и безапелляционной советчицей.

— Ролик про пиво мне тоже совершенно не понравился, — произнесла она с заднего сиденья, голова ее едва виднелась из-за спинок. — Песенка была никудышная.

Она говорила о телевизионной рекламе, которую впервые показали, когда она была в больнице.

— Они остались довольны, мам, — ответил я с нескрываемой досадой. Но мое душевное состояние ее вовсе не волновало.

— Кто «они»?

— Заказчики с пивоварни.

— Они должны думать о людях. Люди ничего не чувствуют, когда смотрят такую рекламу.

— Мам, я пишу только музыку. Я не сценарист и не режиссер.

— Значит, твоя ответственность еще больше. Чувство должно идти от тебя. Если люди ничего не чувствуют, они ничего не купят.

— Пивоварня довольна. Для меня важно только это.

— А для меня нет. Для меня важно, довольны ли люди. А они недовольны.

— Ты проводила опрос?

— В этом нет нужды. Я знаю, что думают люди. Нет, положа руку на сердце: ты умеешь намного лучше, я сама слышала.

За минувшие пять лет ей не раз приходилось бывать на похоронах, а новых знакомств в ее возрасте не заводят. Она посещала собрания ВИЗО, еврейской женской организации, и раз в год ходила в синагогу. Она звонила каждый день и всегда заставала меня врасплох.

«Видел сейчас по телевизору?»

«Что, мам?»

«Фрицев».

«Что же эти фрицы опять натворили?»

«То, что они делают с беженцами. Подожгли дом».

«Да, мерзавцы. Я не смотрел новости».

«Ну что, что мы такого сделали, ничего ведь мы не сделали? Моя мама продавала по домам лоскуты ткани, мы были бедные, но порядочные, у нас была еда, но мы были бедные. Мы ничего не сделали! И все равно нас угоняли, как скотину. Лео, сын тети Сары, на редкость красивый мальчик, Лео первый получил повестку, и тетя Сара на коленях умоляла полицейских отпустить его, но они забрали его, и ведь это были не фрицы, это были голландцы, Бенни, ты слышишь, тетя Сара стояла на коленях, но они не слушали, а потом угнали всех…»

Ее причитания длились обычно от силы минут пять, и, успокоившись, она смущалась и начинала комментировать предстоящий матч своей любимой футбольной команды «Аякс» или пересказывать содержание бульварного журнала «Стори» («Я знаю, это немножко не тот журнал, но ты знаешь, что Ли Тауэрс…»). В ней великолепно уживались Невероятное и Штамп, связанные одним вздохом, одной секундой разума или мгновеньем безумства, которое подкрадывалось, когда она не могла овладеть собой. От Освенцима до «Поля чудес».

Спустя четыре месяца после операции, похудевшая, но вполне вернувшая былую форму, она встретила Фреда Бахмана («Я кое-кого встретила, Бенни, кое-кого очень симпатичного»), и я вычеркнул ее болезнь из моей жизни.

Через десять месяцев после операции она исчезла.

Фред Бахман позвонил в половине восьмого, сразу после того, как я заказал «пад-пак-руа-мит» и «том-янг-кунг» в ресторане «Чианг-Май», оазисе тайской утонченности в разоренном муниципальными вандалами сердце Хилверсюма.

Несколько раз в неделю я делал по телефону заказ, а, когда приезжал за своими коробочками, смешливые рабыни обычно подолгу махали мне вслед, будто я расплачивался золотыми гульденами. Когда дверь ресторанчика захлопывалась за моей спиной, в стекло билось эхо их благодарностей: «Приятного вам аппетита, господин Вайс! Огромное вам спасибо, господин Вайс! Не упадите со ступеньки, господин Вайс!» Работая с «Роландом» — это мой синтезатор, — я съедал наперченные блюда и вступал в борьбу с неутолимой жаждой.