Шырь - Олег Зоберн

С хозяином его я почти не вижусь, потому что приезжаю из Москвы в ночь с пятницы на субботу или с субботы на воскресенье, когда Андрей, человек пьющий, спит в угаре.

Андрей живет тут постоянно. Он немолод и одинок. Если, конечно, не считать Ивана Денисовича. Но нет, не мог же Андрюха по своей воле стать членом семьи заключенного и начальником лагеря одновременно. Не мог он так изощриться. И нет у него родственных чувств к Ивану Денисовичу.

Моя дача — на окраине поселка, здесь только частные дома, в основном летние, а на той стороне оврага — центр, там типовые серые пятиэтажки. Я приезжаю сюда работать. Здесь удобно: собрана большая библиотека, тихо. Привожу ноутбук.

Я пристрастил Ивана Денисовича к музыке. Точнее к одной композиции одного автора. На другие песни с этого диска он не реагирует. Как, впрочем, и на всю остальную музыку вообще.

Теперь он сыт и ждет развлечения. Я открываю багажник, чтобы лучше было слышно задние колонки и сабвуфер. Нахожу в бардачке диск Бреговича, вставляю его в магнитолу. Выбираю шестую песню, делаю погромче.

Вступление — соло на саксофоне, затем подключаются ударные. Великолепно аранжированная балканская тоска разливается вокруг. Брегович начинает петь. Иван Денисович в экстазе. Он катается по снегу возле будки и, кажется, подвывает. Как и в первый раз, осенью, когда я громко включил Бреговича возле дачи. Что происходит в его душе при звучании песни № 6, что заставляет кувыркаться и подвывать, я не знаю.

Диск с Бреговичем — лицензионный, запись несжатая. Каждая песня — отдельная полноценная дорожка.

В соседних домах сейчас никого нет, громкой музыкой я людей не потревожу.

Но вдруг терраса Андреева дома осветилась изнутри. И Андрей вышел на крыльцо — бледный, в майке и подштанниках. У него смертный зимний запой. Я думал, Брегович его не разбудит.

Выключаю музыку. Иван Денисович перестал кататься по снегу, сел и, высунув язык, уставился на хозяина.

Тихо. Слышно, как Иван Денисович часто дышит.

— Ты, урод, — сказал ему Андрей, — лезь в конуру.

Иван Денисович, гремя цепью, повиновался.

Андрюха повернул взъерошенную голову ко мне:

— Потуши фары, Христа ради! Сил никаких нету.

Я выключил свет, заглушил двигатель. Запер машину и пошел в дом.

Сегодня мне нужно подучить предмет под названием «Русская литература ХХ века», в среду буду принимать экзамен у первого курса. Дисциплина эта для меня тяжела, потому как близка, жизненна. Ведь чем дальше в века, тем проще, там все устаканилось, а тут — сидишь где-нибудь за кружкой пива с поэтом, который отметился в конце ХХ века, и непонятно: то ли он действительно хрестоматийный поэт, то ли жалкий жлоб, который на той неделе сломал нос своей юной жене.

А с покойниками — ясность и благодать. Поэтому, устроившись на кухне под лампой и включив ноутбук, я решил разделить писателей на живых и мертвых и начать с мертвых.

С половины второго ночи до трех я занимаюсь мертвыми поэтами. У меня солидный биографический словарь в электронном виде. Дело идет. Мертвые — они мне уже как родные: вот Тарковский, вот Пастернак. На могиле Пастернака так хорошо в октябре пить с какой-нибудь молодой поэтессой красный крымский портвейн. А если углубиться в это кладбище еще метров на двадцать, там в кустах — черное надгробие Тарковского. Возле него так хорошо в июле пить с какой-нибудь молодой поэтессой сухое белое вино.

Безмерная собачья благодарность духовно излилась на меня во время кормления Ивана Денисовича, и за ноутбук и книги я сел с по-особому окрепшей совестью, как советский фронтовик без высшего образования — на институтскую скамью после победы над фашистской Германией. Но из-за этого Иван Денисович постоянно вертелся в моем сознании, когда я запоминал тексты и биографии. Он безмолвно вступал в полемику с образами авторов, смущая их одним своим видом. Например, я представлял, как поэт Симонов в начале 60-х покупает в московском универмаге жене шубу, и вдруг в меху обнаруживаются два глаза Ивана Денисовича. В них нет ничего, кроме безудержного желания съесть дешевых пельменей из курятины, в глазах его нет осуждения, нет озлобленности, но все равно всем стыдно: поэту, его жене, продавцам. И мне, конечно, не по себе.

С трех до четырех часов я занимаюсь живыми поэтами. Иван Денисович вклинился и в живых. Поэтов Кенжеева и Кибирова я всегда воспринимаю в связке, как парапланеристов в тандеме; и вот — они летят над режимными объектами, им обоим одинаково безразлично то, что там, внизу, их облаивают шинельные иваны денисовичи, которые всерьез мешают только тем, кто идет по земле. Например, поэтам-деревенщикам: их сыновья служат в армии, их дочек соблазняют панки.

В четыре часа я подогреваю на сковороде докторскую колбасу. Запиваю ее крепким чаем. Теперь надо переключаться на прозаиков. С прозой легче. Почти никакого жизнетворчества. Будь хоть последней паскудой, на повести и романы это почти не влияет.

Лучшая повесть мертвого прозаика Владимова наводнена лютыми врагами Ивана Денисовича — собаками, служащими государству.

У живого прозаика Млечина взгляд псовый и скитальческий. Я виделся с ним недавно. Его томит жена, а уйти от нее некуда.

С прозой заканчиваю под утро. Надо отвлечься. Почитать что-нибудь нехудожественное.

Я привез с собой недавно подаренный мне новый литературный альманах. Но его я читать не буду. Он совсем плохой. Зачем привез, не знаю. В какой-то неистовой надежде на лучшую жизнь. Не люблю современные альманахи. Само слово это звучит мохнато и неприкаянно. Если бы не дарственная подпись мне от хорошего человека на титульном листе, я непременно пустил бы альманах на растопку.

Когда приезжаешь сюда в холода, надо протопить печь один раз, после чего тепло поддерживают электрические обогреватели.

Рассвело, пора ехать в Москву. Там отосплюсь.

Я кладу ноутбук в сумку, собираю книги. Обесточиваю дачу — щелкаю рубильником на стене в прихожей. Закрываю дверь. Завожу машину, прогреваю двигатель. Какая-то старуха идет мимо по улочке. Иван Денисович залаял на нее. На темном лице старухи — тоскливая озабоченность. Я стал думать об этой старухе. О том, пережила ли она своего старика, о том, как ее зовут, потом подумал о другом старике — писателе Солженицыне, отце самого главного Ивана Денисовича в литературе. Не так давно я хотел с ним встретиться, поговорить. Но узнал, что попасть к нему невозможно. Он постоянно живет за городом, никого не принимает. Я хотел пойти неофициальным путем, то есть перелезть через забор, пробраться в дом и потребовать у Солженицына благословения. Однако выяснилось, что дача эта охраняется, как зона, что на заборе колючая проволока, а внутри — сторожа́. То есть Солженицын как бы добровольно сидит.

Мне стало жаль его, жаль всех отечественных сидельцев. Я вылез из машины и спустил Ивана Денисовича с цепи.

Пусть новые музыки играет судьба Ивана Денисовича, пусть познает он другие мелкотравчатые университеты. Кончился его срок. И он пошел по Руси. Точнее, сначала он побежал вдоль забора, мимо трансформаторной будки и магазина, а когда устал — пошел.