Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии - Мераб Константинович Мамардашвили

то, очевидно, потом происходит и нечто такое, что приводит нас к философии. И вот, расставив предупредительные знаки, мы можем теперь заняться сутью дела, но, расставив знаки, мы уже сделали более здоровым наше мышление, поскольку эти знаки являются своего рода гигиеной нашего рассуждения. Например, если мы примем то, что я сказал, то мы сможем избежать одной ловушки, в которую очень часто попадают историки и философы. (Рассуждая о ней, мы возьмем это как некое пропедевтическое правило нашего восприятия образцов философий в истории философии.) Ловушка такая: находясь на довольно высокой ступени развития науки, логического мышления, то есть некоторых представлений о мире (мы живем в рамках довольно сложной системы представлений о мире, о космосе, о Вселенной, об устройстве материи, атомов), мы склонны всю историю рассматривать как некое движение в русле представлений о мире и в этом смысле считаем, что у нас развитые, высокие и глубокие представления, а у древних они были детскими, примитивными, недоразвитыми именно в качестве представлений о мире. И в смысле оценки их мысли мы сопоставляем, к примеру, то, что Демокрит или Декарт думали о мире (берем это представление о мире и сравниваем), с тем, что мы знаем о мире, и так оцениваем записанный текст.

Но ведь в расстановке предупредительных знаков я фактически высказал мысль, позволяющую нам рассматривать нечто в истории мысли не путем рассмотрения этого как представления о мире. Из того, что я говорил, вытекает, что мы должны взять другую сторону, которую условно назовем конструктивной стороной текста: быть может, мы должны рассматривать текст не как систему записанных представлений, а как следы работы самосозидания человека, иными словами, брать уже не содержание представлений, сопоставляя их с тем, что мы знаем о мире, а рассматривать текст как следы <…>[1] или как способ определенной работы, имеющей отношение к тому, что философия — элемент созидания человеком самого себя. Значит, эти тексты не есть просто представления о мире, но имеют конструктивную сторону, относящуюся к постоянному созиданию человеком самого себя: они (тексты) конструктивны, поскольку относятся к некоему усилию; то, что я назвал желанием быть, постоянно должно повторяться и возобновляться в каждом человеческом существе. И следовательно, эти тексты нам родственны по усилию, а не по содержанию представлений, в них содержащихся. Скажем, содержание представлений Фалеса, Анаксимена, Анаксагора о мире действительно чуждо нам в качестве только содержания представлений, а вот со стороны возобновляющегося усилия в каждом человеке (иначе мир вокруг тебя разваливается) они нам близки и являются той вечной современностью, о которой я говорил в связи со странным парадоксом жизни, которая вечна, если пребыла хоть один раз.

Это означает, что мы уже иначе смотрим на последовательность известных культурных форм в истории (культурными формами я называю такие образования, как миф, религия, искусство, философия, наука) и на смысл этой последовательности. Ведь обычно излагается так, что сначала был миф, потом религия, потом философия и наука (искусство, слава богу, считается очень древней, давно изобретенной человеком вещью), и обычно это сопоставление проводится именно на почве рационалистического сопоставления этих представлений с тем, что мы знаем о мире. И в этом смысле говорят, что миф — это нечто искаженное (имея в виду отрицательную оценку), искаженное представление о мире, а наука и философия — это позже появившиеся правильные представления о мире. Но можно задать себе вопрос: а может быть, последовательность вовсе не такова или во всяком случае, если она внешне выступает такой, ее смысл вовсе не в том, что миф был аберрацией еще детского сознания, а потом мы стали взрослыми и видим мир в свете науки, то есть истины (в отличие от заблуждений, которые есть область мифа); может быть, мы здесь имеем дело прежде всего не с представлениями, ложными или истинными, о мире, а с чем-то совершенно иным, что действительно предшествовало философии? Тогда это предшествование будет иметь какой-то содержательный смысл, а не горделивый смысл утверждения, что все, что предшествовало, есть заблуждение, а мы самые умные, красивые и все понимаем, в отличие от детских заблуждений первобытного человечества.

Так что же мы можем увидеть в мифе? Одну из первых (или первую), датируемых с самого начала человечества (с появления его первых следов, [судя][2] по результатам раскопок), человекообразующих машин. Это же относится и к искусству как элементу мифа. Вы ведь знаете, что очень трудно отличить первичные мифы от продуктов «фольклорной» коллективной фантазии, от первых образцов того, что по теперешним критериям можно назвать искусством. Особенно трудно проводить это различение, если мы берем ритуальную сторону мифа. Мы его устанавливаем с большим трудом после довольно долгой аналитической работы исследования и определения понятий, и такая трудность отличения не случайна.

Я поясню свою мысль, чтобы выявить одновременно те содержательные жизненные вещи, которые имеют отношение именно к жизни и которые потом становятся предметом философского анализа и получают в наименовании соответствующие философские понятия. А пока попытаемся без этих специальных понятий присмотреться к тому, что здесь происходит, и что мы называем жизнью в некотором особом смысле слова, и почему я с этой особой формой жизни связываю ритуал, миф и хочу подойти к возникновению философии из мифа.

Для начала, для того чтобы поставить какую-то веху, скажу, что в истории культуры наблюдается такая интересная вещь, как соответствие во времени. Слово «соответствие» я употребляю в том же смысле, в каком его употребляли символисты XIX века (Бодлер назвал это correspondances), имея в виду систему совпадений и соответствий, соответствий нескольких явлений, совершенно непохожих друг на друга. Казалось бы, явления не связаны, но между ними есть символическое соответствие, или совпадение, если угодно. Таким странным историческим соответствием (для нас это будет просто вехой) является исторический факт, которому один из немецких философов-экзистенциалистов, Ясперс, дал довольно точное название — «осевое время».

В VI веке до нашей эры в разных местах — в Греции, Индии, Китае и Персии, — не связанных друг с другом или связанных настолько слабо, что с этой связью можно не считаться и не говорить поэтому о миграции идей, культур, возникло несколько сходных явлений (точки идут густо, примерно на одной временнóй оси, поэтому Ясперс и назвал это осевым временем): метафизических религий особого рода, отличающихся от этнических или локальных религий. Это Будда в Индии, Лао-цзы в Китае, Заратустра в Персии, первые философы Греции: Парменид, так называемая физиологическая, милетская школа («фюзис» — природа, отсюда «физиология»[3]* не в нашем современном смысле слова, а в греческом, и поэтому первые философы — Фалес, Анаксимен,