Последняя жатва - Ким Лиггетт

– Сколько акров ты сегодня убрал?

– Два.

Она, поджав губы, достает две золотые звездочки из своего пакетика для наклеек и помещает их в маленькие квадратики, которыми расчерчен лист плакатного картона, «позаимствованного» ею в воскресной школе. Каждый такой квадратик обозначает один убранный акр. В этом году для нас важен каждый цент. Сто тринадцать акров пшеницы, которые мне нужно убрать за промежутки времени до и после школы: на рассвете и когда после окончания занятий я возвращаюсь домой. Для человека, трудящегося в одиночку, это чертова уйма работы, и если первый мороз ударит до того, как я ее завершу, мы окажемся в полной жопе.

Умничка производит расчет, отстукивая количество акров, остающихся не убранными, на боковой части своего бедра. Она считает все. Я где-то читал, что это форма невроза навязчивых состояний, но сам я думаю, что она просто чересчур умна и ей это мешает.

– Ты сумеешь сохранить тайну? – спрашиваю я, присев на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

Она сцепляет руки на своей тощей талии.

– Ты же сам отлично знаешь, что сумею.

– Ого, а что это случилось с твоим пальцем?

– Просто порезалась о край бумаги, и не вздумай менять тему.

Я тру затылок.

– Сегодня у комбайна немного забарахлил мотор – но я это исправлю. – Она переводит взгляд на окно, и я знаю точно, о чем она сейчас думает. – Не беспокойся, я наверстаю то, что не успел. И не выходи в поле. – Я протягиваю руку, чтобы потрепать ее и без того растрепанную белокурую челку, но она уклоняется. Теперь ей уже не нравится, когда кто-то дотрагивается до ее волос. – Я займусь этим после школы. Заметано?

Она делает вид, что застегивает губы на молнию и запирает на замок, после чего вкладывает в мою руку воображаемый ключик и вприпрыжку несется на кухню.

– И заклей порез бактерицидным пластырем, хорошо?

Мимо, жужжа, пролетает муха. Я смотрю, как она садится на голую стену гостиной над каминной полкой, на то самое место, где раньше висело распятие.

И сразу же вспоминаю тот вечер.

Отец вернулся домой c собрания Общества охраны старины с совершенно безумным видом.

– Йэн Нили знал… они все знали, – проговорил он.

Мама подумала, что он опять напился ржаного виски, который гонит Чарли Миллер, но я сразу понял, что он не пьян. Он был в ясном сознании и напряжен, слишком напряжен, как будто его переполнял адреналин.

Снимая со стены над каминной полкой тяжелое металлическое распятие, он все повторял: «Золотой телец… это и есть шестое колено… семя сие»[2]. Он смотрел прямо на меня, когда говорил это, говорил с выражением гадливости на лице. Мама попыталась утихомирить его, но он оттолкнул ее к стене и стремительно выбежал из дома. Я бежал за ним до самого неубранного пшеничного поля, хватая за руку, пытаясь остановить. Он повернулся, прижимая распятие к груди. – «Я должен остановить зло, прежде чем оно родится, – сказал он, взглядом пригвождая меня к месту. – Да простит нас Бог, сынок».

В тот вечер на небе не было луны. И не было звезд, как будто они знали, что собирается сделать мой отец и им было невмоготу на это смотреть.

– Пятнадцать минут, Клэй! – кричит мне мама из кухни.

Выкинув воспоминание из головы, я бегу на второй этаж, включаю кран, сбрасываю с себя одежду. И начинаю дрожать от холода, как осиновый лист, ожидая, когда бойлер нагреет воду, хотя когда очередь доходит до меня, вода никогда не бывает по-настоящему горячей, а только теплой. Такова одна из многочисленных «плюшек», которые несет с собой жизнь в обществе трех особ женского пола: мамы и двух сестер. Я переступаю через край ванны и задергиваю пластиковую занавеску. Звук ржавых колец, к которым прикреплена занавеска, о металлический стержень заставляет меня вспомнить копытце, застрявшее в ножах жатки комбайна. И меня снова бросает в дрожь.

Я пытаюсь вообще об этом не думать, но когда думаю, мне совершенно не понятно, как этот теленок мог оказаться там, в поле. Ранчо Нили закрылось и до ближайшего скотоводческого хозяйства надо ехать через два города, до самого округа Монро. У теленка была золотистая шерстка, такого же цвета, как пшеница. Такого же цвета, как тот золотой телец, о котором толковал мой отец перед тем, как умереть. Прежде я никогда не видел теленка такого цвета. Он был не старше одного дня от роду. А значит, он никак не мог добраться сюда сам.

Разве что кто-то подложил его на наше поле.

Я бы нисколько не удивился, если бы оказалось, что это сделал Тайлер. И дело не только в том, что он меня терпеть не может. С тех самых пор, как умер отец, Тайлер вечно сверлит меня странным выжидающим взглядом. Как будто ждет, чтобы я сорвался и что-нибудь натворил, как это случилось с моим отцом. Возможно, все этого ждут.

Схватив с вешалки полотенце, я оборачиваю его вокруг талии, хотя сделать это оказывается не так уж легко – ткань полотенца стала довольно жесткой от сушки на бельевой веревке во дворе. Потом, шаркая, иду по коридору в свою комнату. Если не считать плотных черных пластиковых мешков для мусора, наклеенных скотчем на рамы, чтобы закрыть оконные стекла, и бутылочек с таблетками, которыми заставлена прикроватная тумбочка, здесь все выглядит точно так же, как прежде. Поначалу черные пакеты для мусора были нужны мне только затем, чтобы не впускать в комнату свет, но потом это сделалось чем-то вроде моего пунктика, как будто мне в самом деле хотелось во что бы то ни стало сохранить здесь все как было. Иногда я подумываю о том, чтобы убрать все это с глаз долой: сувениры, постеры, призы, полученные мною за победы нашей команды по игре в американский футбол, – но я никак не могу заставить себя это сделать. Отец возил меня на каждую из тренировок, стоял на краю поля во время каждой игры. За пределами этой комнаты люди могут говорить о нем все что хотят, но здесь он по-прежнему остается просто моим отцом.

Отогнув уголок одного из черных пакетов, я смотрю на урожай. Хэмми сейчас бегает по периметру пшеничного поля. На секунду у меня мелькает мысль – может быть, это он каким-то образом добрался до того теленка и затащил его в поле? – но я тут же выбрасываю это предположение из головы: после смерти отца наш беспородный пес ни разу не заходил в пшеницу, как будто она внушает ему страх.

Мы с отцом переехали в полях множество животных. Это ужасно, но такова уж фермерская жизнь. Как-то раз мы даже наткнулись на американского черного медведя. Мы тогда решили, что он, должно быть, попытался устроить себе берлогу, чтобы залечь в зимнюю спячку. Но вид погибшего новорожденного теленка выбил меня из колеи. И на то были охренительно веские причины.

Я стараюсь не видеть в этом скрытого смысла. Умничка говорит, что в этом и состоит моя проблема. Я постоянно пытаюсь всему найти объяснение, разобраться во всем до конца.