Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона - Тереза Фигер

Это все, что мне досталось в наследство от родителей. Я полагаю, что мое состояние, если бы оно у меня осталось, преобразовалось бы в ассигнаты[7] из большой национальной копилки или во что-то другое примерно так же, как и мои белые битки преобразовались в красивые медные кругляши на мостовой.

Однако мой дядя, брат моей матери, которого звали Жозеф Виар, служивший су-лейтенантом в Дьеннском пехотном полку, забрал меня и отвез в дом месье Мюидебле, владельца прачечной в Рюэйе.

Даже сейчас, когда мне шестьдесят девять лет, когда мне случается вспоминать о тех счастливых годах, что я провела в этом доме в Рюэйе у добряка Мюидебле, глаза мои наполняются слезами. Там я познакомилась с Клеманом Сюттером, человеком, которого я любила больше всех на свете, человеком, чью фамилию я имею честь сейчас носить. Мой дорогой Клеман! Твой портрет, медаль и почетный крест — вот все, что у меня осталось от тебя.

Мне шел десятый год, Клеману было больше одиннадцати; он и его сестра-двойняшка Виктуар стали моими лучшими товарищами, моими настоящими сердечными друзьями. Представьте себе великолепного блондина, вполне напоминавшего уже мужчину в пять футов одиннадцать дюймов ростом,[8] которым он вскоре станет, кровь с молоком, со светло-голубыми глазами, смотрящими на вас удивительно нежно, во всем облике искренность, смесь спокойной отваги и доброты, которые я встречала лишь иногда у швейцарцев и немцев. Собственно, этот рюэйский блондин и родился от отца-швейцарца, служившего в швейцарском полку, стоявшем в этой деревне. Маленький Клеман стал барабанщиком. Его особым образом причесали, выдали униформу и почти плоскую треуголку, украшенную серебряным галуном, которую он стал носить, сдвинув на правое ухо; его припудренные и заплетенные в косу волосы были взбиты на голове при помощи расчески. Для того чтобы прически были единообразными, унтер-офицеры, солдаты и барабанщики носили с обеих сторон головы трубочки из белого металла, которые подходили к цвету напудренных волос. В его красивой ярко-красной униформе, стянутой на груди и с широкими фалдами, в его белом жилете с пуговицами из желтого металла, в его штанах и огромных белых гетрах с подвязками он сверкал, как солнце.

Служба одиннадцатилетнего барабанщика не была слишком суровой; Клеман также успевал работать помощником у кондитера, и его чаще можно было видеть в куртке и хлопчатобумажном колпаке. А кроме того, он ходил в школу.

Учителем в школе был сын владельца прачечной, который, помимо этого, еще помогал своим родителям оплетать соломой стулья. Я слышала разговоры о совместительстве при нынешнем правительстве; как видите, в те времена в Рюэйе это уже вовсю практиковалось. Наш замечательный учитель! Похоже, все остальные ученики не доставляли ему столько забот, сколько Клеман, Виктуар и я. Он зарабатывал с каждого ученика по десять-двенадцать солей[9] в месяц. Наша троица регулярно прогуливала уроки, это было составной частью наших принципов. Мы предпочитали чистое небо, свежий воздух, тропинки, обрамленные боярышником, дикую природу, а не темные противные стены и скучные страницы букваря. Когда звенел школьный звонок, мы хватались за руки и бежали в лес под Мальмезоном или, забирая чуть-чуть левее, к прудам Бержери, лесам Сен-Клу или Сен-Кукуфа. Виктуар собирала землянику и цветы, я же вооружалась палкой и рубила кусты, стараясь спугнуть зайца. Клеман бегал искать гнезда птиц и приносил их нам. Почти всегда Виктуар и я, пересчитав яйца, требовали, чтобы он снова лез на дерево и возвращал гнездо на место. Великолепный маленький швейцарец всегда соглашался и не заставлял себя долго упрашивать.

Только плохая погода удерживала нас в деревне, на беду ученому сыну владельца прачечной, который в это время вел уроки! Или на беду его хозяйке! Ведра, хозяйку и школьного учителя мы ненавидели одинаково. Тайком ото всех, прячась за изгородью, мы втроем налетали и переворачивали ведра, выбивая им дно. Мы попортили больше ведер, чем скамеек.

Не знаю, сколько проклятий принесли нам наши подвиги. К ним добавлялись и другие, благодаря которым нас не любил кондитер, у которого работал Клеман. Все пышки, все ватрушки, доверенные подмастерью-барабанщику, не доходили до положенного адресата. Некоторые из них попадали к его подружке Терезе и сестре Виктуар, некоторые — в желудок самого гурмана. Возвращаясь потом в кондитерскую, Клеман каждый раз придумывал что-то в свое оправдание: то огромная собака напала на него и повалила на землю вместе с корзиной, то еще что-то. Кондитер, заметивший во мне склонность к тому, чтобы всегда и при любых обстоятельствах говорить правду, подвергал меня допросу. Я краснела, что-то бормотала в ответ, а потом во всем признавалась. На следующий день Клеман говорил мне:

— Тереза, ты никогда не научишься врать. Из-за тебя я опять получил взбучку; но ничего, ты все равно храбрая девочка, и за это я тебя люблю.

Наше первое причастие было у нас троих в один день. После того, как мы начали изучать катехизис[10] и готовиться к исповеди перед господином кюре, наши подвиги с ведрами и пышками пришлось прекратить. В тот день я почувствовала настоящий прилив жалости; из самой глубины моего сердца и очень искренне я пообещала Богу быть умной и никогда не забывать его святого имени. Если первую часть этого своего обещания я выполняла не слишком строго, то что касается второй его части, то я не побоюсь заявить, что в течение всей моей жизни, полной приключений, я ни разу о ней не забыла. Клеман был в своей великолепной униформе, а его левый рукав был украшен широкой белой лентой, из которой был сделан пышный бант. Он показался мне еще более красивым, чем обычно. После церемонии я пошла на прогулку в своем белом платье и вуали.

— Боже мой, Тереза! — воскликнул Клеман. — Какая ты была красивая во время мессы! Ты была похожа на невесту.

Мое сердце погрузилось в нежное блаженство. Его и его сестру я готова была любить еще больше, если бы это было возможно. Ох! Как первое причастие привязывает людей. Не забывайте, что все это происходило до 1789 года.

Но даже у детей не бывает вечного блаженства. Первое причастие прошло, и наступило время расставаться! Однажды появился мой дядя и объявил, что собирается отвезти меня в Авиньон. Что за Авиньон? Никто в Рюэйе не мог ответить на этот вопрос. Мой дядя сказал, что это город в ста шестидесяти льё от Рюэйя: но это же целый мир, который встанет между мной и моими друзьями! Рыдая, мы вынуждены были попрощаться. Виктуар пообещала всегда помнить о своей милой Терезе. Клеман выругался, как настоящий солдат, стал пунцово-красным и выразил сожаление о том, что был ленивым и так и не научился писать. Со своей стороны, я не осмелилась проклинать наши прогулы: им я была обязана высшими удовольствиями моей жизни; но я дала молчаливый обет, гордость не позволила мне сказать об этом вслух, при первой же возможности продолжить образование, в котором я так мало преуспела.