Моя Мия. На осколках первой любви - Лина Коваль

приходя в себя, словно в реальность возвращаюсь. — Ты мне не брат.

Ты мне вообще никто. Больше никто.

— Пойдём, я тебя со своей Ладой познакомлю, — не обращая внимания на моё шокированное лицо, Мир по-хозяйски хватает за руку. Тянет к танцполу, а я пытаюсь выстроить в ряд хаотичные мысли и не пялиться на идеально выстриженный тёмный затылок с еле заметной светлой прядью на шраме.

Это он в девять лет на арматурину, торчащую из асфальта, свалился, когда спасал меня от сумасшедшего велосипедиста. Тогда обещал, что до нашей свадьбы рана заживёт.

А сейчас… я иду знакомиться с его Ладой.

Глава 2. Злая Мия

— Привет, — широко улыбается Лада и машет рукой. — Мия?

Киваю, не в силах сказать ни слова. Мир с лёгкостью выпускает мою ладонь из рук и приобнимает свою девушку, коротко целует в висок.

Её висок целует, а мой простреливает.

— А я Лада, — продолжает оставаться дружелюбной моделька. — В прошлый раз, у вас дома не познакомились, а потом вы в Барсу к Ксении улетели.

Резко переключаю затравленный взгляд на мудака, который снова меня по стенке размазал.

Я в шоке.

Он что… к старшим Громовым свою Пеппи возил? Получается, ещё до Хэллоуина?!

Так все знали? Все вокруг были в курсе, что у Мира есть девушка, и молчали!

Получается так.

А папа?! Мама?

В том, что родители Мирона располагали рыжей информацией, я теперь не сомневаюсь. Ну не мог дядя Глеб, муж Ксении, не сказать родному брату, что Мирон к ним наведывался.

Внутри меня такая буря закручивается. Негодование, злость, обида. Мысленно перебираю в памяти прошлые события, анализирую взгляды со стороны родителей и их друзей.

Вспоминаю, как дожидалась Мира из Европы, куда он уехал, чтобы пройти углублённый курс по строительству и архитектуре.

Теперь вижу.

Его учёба была действительно «глубокой». В целом, как и моя собственная глупость.

Ох…

— Мир сказал, вы с детства знакомы? — кричит Лада через стол, когда мы усаживаемся в небольшой вип-зоне.

— Да, — неловко киваю.

Здесь гораздо тише, чем в общем зале. На диванчике рядом со мной сидит симпатичный блондин, кажущийся, мне знакомым. Он приветливо кивает и предлагает выбрать коктейль.

Беру первый попавшийся, с ярко-оранжевой трубочкой. Сразу выдуваю половину, не почувствовав вкуса, и осматриваю парней, сидящих за столом. Помимо Громова с его Красной Шапочкой, пара приятелей со старшего курса, остальные все чужаки.

— Друзья детства, значит, — пропевает Лада, покачивая головой в такт музыке. Тонкая рука обвивает шею Мирона и притягивает к себе. Он ни капли не возражает. — И какой он был в детстве? Мой Громов?

«Мой Громов».

Глаза печёт неимоверно. Сосед сбоку пододвигает наполненный бокал.

Перевожу взгляд на Громова, который вмиг становится серьёзным. Ухмылка с губ спадает, на умном лице явно читается сожаление.

Значит, вот так я выгляжу?!

Жалкая? Да?

Обойдутся. Сами пусть слезами умоются.

Встряхиваю шикарным облаком волос и ослепительно улыбаюсь своему соседу, вспоминая, о чём вообще речь.

— Мир? — загадочно закатываю глаза. Выглядит театрально, ну что уж тут поделать. — Ой, было много гадких историй, — машу рукой.

— Мия, — предостерегающе наклоняется Громов, захватывает стакан с виски и льдом. Сверкнув глазами, делает пару глотков и размещает руку на спинке дивана.

Однако, как говорит папочка, «этот локомотив уже не остановить». Правда, он обычно посвящает данную фразу маме, недаром все утверждают, что я её полная копия.

— Например, Мирон безумно боится лягушек. Обычных деревенских, которые квакают по ночам.

В випке раздаётся дикий хохот, а я награждаю улыбкой всех сидящих за столом. Когда дело доходит до Громова, она сама по себе превращается в оскал.

Но это ещё не всё…

— А в семь лет мы отдыхали с родителями в Таиланде, наелись до отвала арбуза и ночью…

— Ми-я, блд, — слышится лютый бас, заглушаемый всеобщим ором.

Смотрим друг на друга в упор. Я готова отравленным ядом забрызгать белую рубашку, сидящую на нём, как на фитнес-Боженьке.

А Громов… Сдавливает зубы, со злостью цокает и залпом выпивает содержимое своего бокала. Пялюсь на него, пока не замечаю недоумение на лице Миловановой.

«А ещё он единственный, с кем я целовалась по-настоящему…» — договариваю про себя.

Впервые это случилось, когда мне было четырнадцать. Мы бесились у его дяди на даче и отправились к пристани. Забрались на лодку, смотрели на закатное солнце и, вдохновленные недавним просмотром "Титаника", решили в шутку спародировать поцелуй Кейт и Лео. Закончилось всё тем, что мы с Миром сосались, пока на улице не стемнело.

Это было так… захватывающе.

Резко вставая, одёргиваю задравшееся платье.

— Я к подружкам пойду, потанцую. Приятно было познакомиться, — говорю всем, не глядя на Громова с девицей, чтобы Ладка поняла — к ней это не относится.

Подмигиваю своему соседу, не сводящему глаз с моего декольте. И вильнув бёдрами, отправляюсь навстречу счастливчику, который сегодня сотрёт с моих губ печать имени Мирона Громова…

Глава 3. Растерянная Мия

Десять.

Ровно столько минут мне понадобилось, чтобы привести себя в порядок в дамском туалете. Пшикаю на внутреннюю сторону запястья серебристой Монталь, и медленно растирая, хладнокровно смотрю на своё отражение. Глаза будто неживые. Маньяк-убийца, прости господи.

«Мой Громов»

Словно вспышкой пролетают слова Ладки. Ядовито-неоновой лентой под кожу забираются.

Я… в раздрае.

Думала, пережила, справилась. Но нет.

Наверное, мою боль может понять только та, что любила в девятнадцать. До хрипоты, до прокля́того покалывания в ступнях. Когда жжётся в груди так, что нестерпимо.

Ни одной единой мысли, кроме воздушного рыжего облака вокруг его плеча.

Просто мечтаю, чтобы проблема решилась одномоментно. Чтобы он уже сейчас всё понял, потому что в следующую минуту поздно будет. Ни завтра, ни послезавтра.

Сейчас!

В мои девятнадцать лет бить наотмашь хочется за долю секунды до того, как по тебе ударили. Так получается. Не знаю, что это.

Мама говорит — «молодость, всё пройдёт», отец тихо цедит «вся в мать» и закатывает раздражённо глаза.

Я физически ощущаю, как живьём варюсь в коктейле из ревности, унижения и собственной уязвимости. Моё сердце рыдает внутри, потому что снаружи я должна оставаться сильной.

Этому тоже папа научил. Слабой можно быть только со своими. С родными.

А Мирон больше к таким не относится.

Перед собой вижу — стоит молоденькая, яркая брюнетка. А в душе́ — волчица, одиноко воющая на Луну.

До жути.

Облизнув только что подкрашенные губы, вытираю влагу в уголках глаз и отшвыриваю салфетку в урну.

Я должна быть равнодушной.

Обязана стать счастливой, чтобы утереть ему нос.