Светись своим светом - Михаил Абрамович Гатчинский

следа, снег выпал — и след к невесте выпал». И не то чтоб жених из бедных — из богатых. Дашка, она, конечно, девка справная, не кривая. На такой не зазор жениться. Домовитому мужику в крестьянстве без бабы никак невозможно. Хоть и хуже мне без Дашки будет, да ладно, думаю, не резон девке засиживаться. Угощенье поставил, зазываю ее в горницу. А она сразу и брякни: «Нечего зря языками чесать. Не согласна!» Хотя бы для виду, как положено, покуражилась. А у нас в деревне как? Раз жениху откажет, два откажет, и пойдет слух: «Бракует». Роняет себя этим девица. Гордость в жене ни мужу, ни свекру, ни золовкам не любы. Время Дашке закон принять, семьей обзавестись. А то, смотришь, перестаркой станет: чай, восемнадцатый уже…

Сидя все на том же месте у дверей, она безразлично слушала их беседу, будто речь шла о ком-то другом. Слушала, слушала, потом рывком встала и с усмешкой бросила:

— Калякают, судачат, жалеют меня, ровно не о чем им больше… А ище грамотные люди!

Закуталась в стянутый с головы полушалок и вышла, хлопнув дверью.

— С норовом!.. — не сразу нашелся что сказать Андреян.

Доктор перевел разговор. Увидев берданку, висевшую на стене, хотя сам в охоте не понимал, спросил, далеко ли глухариные тока, забегают ли в село волки. Потом вынул из жилетного кармана массивные мозеровские часы. Зевнул, прикрыв пальцами рот:

— Батюшки, уже одиннадцать!

Андреян оставил доктора в горнице, где ему была приготовлена постель.

Зборовский разделся, погасил свет. Комната словно опустилась на днище глубокого колодца. Лишь огонек лампадки под иконой, потрескивая, часто мигал. Но даже в самой кромешной тьме порой видится очень многое. Не верится, что только год назад бродил по шумной, беспокойной столице… Другой мир, который так далек теперь от него… Мать пишет письма, подробные и длинные, поразительно похожие одно на другое. Шлет их ему в захолустный Нижнебатуринск пунктуально раз в неделю. Она считает его отъезд в такую даль блажью, сумасбродством, глупейшей ошибкой. Она вразумляет, взывает к сыновней добропорядочности. Между строк всякий раз напоминает о его кратковременном пребывании в Московском университете… о разгоне студенческой сходки, после которой он попал в список смутьянов… Оставался единственный путь — Юрьев: там принимали чуть ли не бывших ссыльных. «Если бы не Юрьев, не хлопоты отца, разве стал бы ты доктором? И в благодарность за все — пошел служить мужикам!»

Мелкая, въедчивая опека родных. В конце концов в двадцать пять лет человек вправе сам распоряжаться своей судьбой!

Прошло много месяцев после его бегства из Петербурга. Возможно, там бы и остался, если бы… А мать — как она не понимает? — почти в каждом письме: «Верочка просто переиграла», «Верочка была у нас и все время говорила о тебе», «Верочка, я не сомневаюсь, любит тебя». Любит. Готов уничтожить, выбросить из всех словарей это фальшивое, затасканное слово — «любовь»…

Время ведет свой счет человеческим отношениям. Та маленькая девочка с розовым бантом в реденьких белокурых волосах — тоже была Верочкой? Когда ее подвели к сверкающей золотым дождем елке, ей было, кажется, лет шесть… А ему? Десять. Она смотрела не на елку. Нет. Отталкивая ручонками юбку своей матери, капризно лепетала: «Мамочка, мамочка, отодвинься! Я так хочу смотреть на него, на этого мальчика!» Взрослые улыбались… Может быть, только в то время Верочка и была по-настоящему искренней? Потом, спустя годы, Верочка вдруг сказала, что у нее есть другой. Неужели самой не ясно, что третий, незваный — лишний? Нельзя было там оставаться. Нет, нельзя!

…Из соседней комнаты доносится храп Андреяна. Тяжело спит он. Но ведь спит! А тут…

Задремал только под утро. Проснувшись, услышал за стеной потрескивание дров, шипение и стук сковороды, чьи-то шаги и приглушенный говорок: грубоватый мужской и певучий девичий.

— Дровец привези, Фомка.

— Опосля, к вечару.

— К веча-ару!? В амбулатории — ни полена. Сейчас вези. Живо!

— Таперича у меня другие дела. С тобой покалякать надо.

— Не горлань, — повысила голос Даша. — Доктора разбудишь. А со мной калякать не об чем.

Кто-то из них переставил табурет. Зборовский вытянулся в постели, деревянная кровать под ним заскрипела. За стеной стало тихо. Ненадолго, впрочем. Снова голос Фомки, только теперь уже воркотливый, улещающий.

— Даш, а Дарья, соглашайсь моей женой стать! Сватов зашлю. Честь по чести… Ну чего ломаешься? Погляди на меня.

— А чего ради глядеть на тебя? Поди ж ты, картина писаная! Жених!

— А чем не жених? — протянул Фомка, и вслед послышалась легкая возня.

— Ей-богу, ухватом огрею. Ну?! — прикрикнула Даша.

— Ишь сурьезная какая. Ладно, не буду… Только слово дай: на посиделки придешь?

— Нечего мне там балясы точить. Проваливай!

Стукнула тяжелая дверь. Потерпевший поражение Фомка, видимо, вышел. Вот тебе и молчунья! Зборовский дождался, пока посветлеет, потом поднялся с постели.

Окна горницы глядят на унылую деревенскую улицу, на покосившиеся избенки, вросшие в глубокий снег. От холодной, отдававшей болотом воды, которую плескала ему на руки из железного ковшика Даша, лицо и шея покрылись красными пятнами. Хотелось фыркать, как, умываясь, делал до него Андреян.

До амбулатории — рукой подать, саженей сто. Размещалась она в избе у самого края села. Зборовский немало колесил по уезду. В каких только волостях не побывал. В Комаровку, как правило, наведывался два раза в месяц — по четвергам второй и четвертой недели. Чаще приезжал на земских лошадях.

Село ничем примечательным не выделялось. Убогое, как и соседние деревни на этой скудородящей земле. Разве что дворов побольше да церквушечку деревянную имеет. До уездного городка Нижнебатуринска верст семьдесят. И, к слову сказать, ездили туда только в базарные дни, и то те, кому было что продавать.

Собственно в Комаровке была одна достопримечательность — юродивый старик Пронька. Да и где на Руси нет их, ему подобных, господом и людьми обиженных, не имеющих крыши над головой, бредущих по улице с протянутой Христа ради, костенеющей на холоду ладонью?

В селе к Проньке привыкли, как привыкают сызмальства читать «Отче», или к тому, что приходит утро на смену ночи. Тощий, длинный, он двигался, слабо опираясь на посох, и глядел в мир очень усталыми глазами. И зимой, и летом в грубошерстном латаном-перелатанном армяке и до крайности стоптанных лаптях. Пронька никогда не просил подаяний. Но получалось так, что встречные сами подносили ему: кто горбушку хлеба, кто табачок, а кто и медку. Юродивый принимал все как должное и, словно нехотя, клал в висевший на груди бездонный мешок.

Он-то и повстречался доктору, шагавшему с фельдшером в амбулаторию. Сопровождаемый гурьбой мальчишек, полоумный старик вел с ними свой