Сто тайных чувств - Эми Тан

Оглядываясь назад, я могу себе представить, что должна была чувствовать мама, когда узнала всю правду. Другая жена? Дочь в Китае?! Ведь мы были вполне современной американской семьей, говорили по-английски. Конечно, мы покупали китайскую стряпню, но только навынос, как и все. Мы жили в большом деревенского типа доме в Дэли-Сити. Папа работал в Правительственном бюро по статистике. Мама исправно посещала собрания ассоциации «Учителя-Родители». Она никогда не слышала, чтобы отец говорил о каких-то китайских предрассудках; они регулярно посещали церковь и покупали полис по страхованию жизни.

После его смерти мама твердила всем и каждому, что он обращался с ней как с «китайской императрицей». Убитая горем, она надавала кучу обещаний Богу на могиле отца. Если верить тете Бетти, на похоронах мама поклялась никогда больше не выходить замуж. Она поклялась также научить нас, своих детей, чтить память фамилии Йи, найти папину старшую дочь Кван и привезти ее в Штаты.

Последнее обещание она сдержала.

Моя мать всегда страдала от приступов душевной доброты. Как-то летом она принимала участие в «Спасении Йорки» (кампании по спасению бездомных собак), и весь дом тогда провонял собачьей мочой. Два Рождества подряд она носила еду в столовую для бездомных имени святого Антония; а то вдруг отправлялась на Гавайи с очередным ухажером. Она много занималась общественной работой: распространяла листовки, участвовала в сборе пожертвований, работала в группах по альтернативным методам оздоровления… Когда ее энтузиазм сходил на нет, она устремлялась на поиски чего-то нового. Я подозреваю, что она представляла себе Кван обычной студенткой по обмену, собирающейся прожить у нас не больше года, китайской Золушкой, которая в один прекрасный день станет самостоятельной и окунется в замечательную американскую действительность.

Перед самым приездом Кван она весело подбадривала нас, призывая меня и братьев принять старшую сестру в нашу семью. Томми был еще слишком мал и мог только кивать, когда мама спрашивала его: «Неужели ты не рад, что у тебя будет еще одна старшая сестра?» Кевин пожимал плечами, делая вид, что ему все равно. Только я одна прыгала от радости, подобно новобранцу ганг-хо,[2]отчасти потому, что знала: Кван будет дополнением ко мне, а не вместо меня.

И хотя я была одиноким ребенком, я скорее предпочла бы новую черепашку или, на худой конец, куклу, а не кого-то, кто стал бы претендовать на внимание моей матери и вынуждал бы меня делиться более чем скромными проявлениями ее любви. Мысленно возвращаясь в прошлое, я понимаю, что мама любила меня, но любовь ее не была абсолютной. Когда я думала о часах, проведенных ею с другими людьми, подчас совсем незнакомыми, то чувствовала, как отдаляюсь от нее, и очень от этого страдала. У нее всегда находилось свободное время для свиданий с мужчинами и обедов с так называемыми подружками. Что касается меня, то обещания сходить в кино или в бассейн легко нарушались под предлогом ее забывчивости или, еще хуже, обосновывались подленькими рассуждениями о том, что было сказано и что имелось в виду. «Терпеть не могу, когда ты дуешься, Оливия, — говорила она. — Я ведь не обещала тебе, что мы пойдем в бассейн, я сказала, что мне хотелось бы пойти». Как я смогла бы противопоставить свои желания ее намерениям?!

Я научилась не придавать ничему значения, поставить раз и навсегда крест на моих надеждах, убеждая себя, что эти надежды пусты. Таким образом я ограждала себя от еще более глубоких душевных ран. Боль была подобна той, которую испытываешь при уколе; но даже сами воспоминания заставляют меня снова ее испытывать. Как получилось, что, еще будучи ребенком, я знала, что меня недостаточно любили? Неужели каждый рождается с такой бездонной пропастью в душе?

Несомненно, я не хотела видеть Кван в роли своей сестры, совсем наоборот. Но перед матерью я демонстрировала неподдельный энтузиазм. Это была искаженная форма «логики наоборот» — если надежды никогда не оправдываются, надейся на то, чего совсем не хочется.

Мама говорила, что старшая сестра будет моей увеличенной копией, красивой и миленькой, только более китайской, готовой разделить все мои забавы. И я представляла себе не сестру, а другую себя — постарше, танцующую, одетую во взрослые облегающие платья, чья жизнь прекрасна, хоть и печальна; раскосый вариант Натали Вуд в «Вестсайдской истории» (я смотрела этот фильм, когда мне было пять лет). Теперь мне кажется, что мы с мамой лепили наши образы под влиянием киноактрис, говоривших с несвойственным им акцентом…

Как-то вечером, перед тем, как уложить меня в постель, мама спросила, не хочу ли я помолиться. Я знала, что молиться — значит говорить приятные вещи, которые другие хотят услышать. Мама всегда так поступала. И я помолилась Богу и сыну его Иисусу, чтобы они помогли мне стать хорошей. Потом я выразила надежду, что моя старшая сестра Кван скоро приедет, тем более что мама упоминала об этом накануне. Когда я сказала «аминь», то увидела, что она плачет и гордо улыбается. Так я начала демонстративно собирать подарки для Кван — косынку, подаренную мне тетей Бетти на день рождения, туалетную воду «Цветок апельсина», подаренную на Рождество, липкую конфету, оставшуюся от Дня всех святых — я с любовью складывала все эти безыскусные вещицы в коробочку, на которой мама написала: «Для старшей сестры Оливии». Я убедила себя в том, что стала такой хорошей, что однажды мама поймет — нам вовсе не нужна другая сестра.

Позже она рассказывала нам с братьями, как было трудно найти Кван. «В те времена, — говорила она, — недостаточно было просто написать письмо, наклеить марку и отправить в Чангмиань. Мне нужно было продираться через бюрократические препоны и заполнять кучу разных документов. Никто особенно не стремился помочь кому-то из коммунистической страны. Тетя Бетти думала, что я сошла с ума. Она твердила мне: „Как ты можешь взять в свою семью почти взрослую девушку, которая ни слова не говорит по-английски? Она ведь понятия не имеет, что хорошо и что дурно… Да она не знает, где лево и право!“»

Бюрократическая волокита была не единственным препятствием, которое Кван предстояло преодолеть. Два года спустя после смерти папы мама вышла замуж за Боба Лагуни, которого Кевин теперь называет «подарком судьбы», имея в виду мамин опыт свиданий с иностранцами, потому что она думала, что Лагуни мексиканец (а он оказался итальянцем). Мама взяла фамилию Боба, и мы все стали Лагуни. Эту фамилию я потом с радостью сменила на Бишоп, выйдя замуж за Саймона. Дело в том, что Боб не хотел, чтобы Кван приезжала. А для мамы его желания были законом. После того как они развелись — я к тому времени уже училась в колледже, — мама рассказала мне, что Боб давил на нее, еще перед свадьбой, покончить со всеми этими поисками Кван. Мне кажется, она хотела сделать это, но потом просто забыла. А мне она сказала: «Я видела, как ты молилась. Ты была такой трогательно печальной, прося Бога: „Верни мне, пожалуйста, мою сестру из Китая“».

Когда Кван приехала в Штаты, мне уже было около шести. Мы ждали ее в зале ожидания в аэропорту Сан-Франциско. Тетя Бетти тоже была там. Мама нервничала и болтала без умолку: «Слушайте, дети, она наверняка будет стесняться, так что не набрасывайтесь на нее… И она наверняка будет тощая как щепка, и я запрещаю вам смеяться над ней…»