У ангела - Дина Рубина

И ты идешь, и завороженно смотришь на щербатые своды, хранящие следы ударов кирки Соломоновых каменотесов, и входишь в Зал заседаний Великой масонской ложи, в котором еще в середине XIX века проходили-таки эти самые заседания этой самой ложи… И удивляешься вновь и вновь тому, что «все они тут, рядом, – за забором, за поворотом, в крайнем случае, за горкой»…

Писателю здесь раздолье. Надо только уметь разговорить собеседника, чувствовать, за какую ниточку потянуть, чтобы и узел судьбы развязать, и не оборвать ненароком нить памяти, – что непросто. Израильтяне, прошедшие лагеря, – часть народа, стремительно сократившаяся за последние годы, – те предпочитают молчать о прошлом. Но иногда вдруг вырвется несколько слов, от которых сожмется сердце.

* * *

– Знаете, мне было 10 лет, когда началась война, – как бы между делом замечает известный израильский композитор Яков (Янек) Холландер на приеме в посольстве.

Мы только что «отоварились» у фуршетного стола и стоим с бокалом в одной руке и полной тарелкой в другой…

– Я прошел 12 лагерей, «марши смерти»… и, несмотря на все ужасы, не помню, чтобы я плакал. Но есть одно ужасное воспоминание, один из самых тяжелых моментов тех лет. Однажды на Рождество охранник подарил мне кусок пирога. Я хотел съесть половину, а вторую отнести больному брату. Но этот человек предупредил, что, если меня поймают с пирогом, я могу прощаться с жизнью. Уж лучше съесть его сейчас, немедленно, целиком… И я ел этот вкуснейший пирог, и плакал, как никогда в жизни. Никогда прежде и никогда потом я не чувствовал себя таким виноватым перед братом!.. Прошло столько лет, но, вспоминая этот эпизод, я и сейчас прилагаю немалые усилия, чтобы проглотить горький комок в горле, хотя мой брат жив, здоров и вполне благополучен…

А это просто история Овадьи, греческого еврея из Салоников. Я услышала ее в очереди к ортопеду в нашей поликлинике. Во время войны он оказался в Освенциме и встретил там девушку, как говорит он – «неземной красоты». Звали ее Ализа, и она тоже была из Салоников. Он влюбился в нее и все повторял, что они обязательно поженятся, если выживут… Встретились они уже после войны, на Кипре, в лагере для интернированных.

– Ты помнишь, что мы женимся? – сказал он.

– Я не могу за тебя выйти, – отвечала она. – Ты потерял всю семью, а я не смогу иметь детей. Мне сделали операцию в Освенциме.

– Я не хочу детей, Ализа, ты слышишь?! – крикнул он. – Я хочу, чтобы ты стала моей женой!

Тогда она попросила его подписать официальный документ о том, что он знает о ее бесплодии и тем не менее собирается связать с ней судьбу… Они поженились и перебрались в Палестину, поселились в центре страны… А вскоре Ализа забеременела! И тогда она вспомнила глаза того врача, что склонился над ее лицом, когда она очнулась после наркоза. «Придет день, и ты меня вспомнишь», – сказал этот немец. Он был в маске, она даже не видела его лица…

– Видимо, даже этот палач пожалел девушку, – говорит Овадья, – за ее красоту. Он удалил ей только один яичник…

– И… кто же у вас родился? – спрашиваю я.

– Сначала дочь, – отвечает он, улыбаясь своим мыслям. – А вообще у нас пятеро детей…

* * *

Тот же Саша Воловик, в первые дни нашей здешней жизни исполнявший роль Вергилия по всем кругам израильского общества, – человек усмешливый и до известной степени циничный, – сказал мне:

– А вот с израильтянами будь начеку. В большинстве своем это мошенники, идиоты и упрямые кретины… – После чего улыбнулся и добавил: – Но есть среди них чертовски обаятельные люди!

Добавлю от себя, что за пару десятков лет мне попадались как те, так и эти, но с жизнью меня примиряли здесь именно те самые, чертовски обаятельные, импульсивные, улыбчивые и горячие люди, с непредсказуемой реакцией и невероятными судьбами, с которыми хочется спорить, которым хочется возражать, с которыми приходится ругаться… Но, путешествуя по европейским странам, восхищаясь европейской упорядоченностью и сдержанностью в человеческих отношениях, ты вновь и вновь мысленно говоришь себе, что никогда не променяла бы «свой израильский бардак» на покой и порядок чопорной Европы.

Бесчисленное количество раз в интервью отвечала я на вопрос о том, почему я живу в Израиле. Его задают мне самые разные журналисты самых разных изданий. Иногда в подтексте скрыта обида – как же так, русский писатель, проблемы русской литературы… ну и прочее. Вначале я пыталась подробно – с самого начала – разъяснять этот вопрос, рассказывала историю моей эмиграции, старалась передать впечатления и чувства того периода моей жизни… Потом поняла, как правильнее отвечать.

– Понимаете, – говорю я, – мне повезло: я с этой страной совпала по… жанру. Я работаю в жанре трагифарса, а эта страна в нем живет.

И если вдуматься – в этом ответе наиболее полно выражена правда.

Помню первые дни после приезда: чувство непреходящей оторопи. От всего – от внешнего (расхристанного) вида людей, от слишком свободной манеры общаться, от слишком громких голосов, от поначалу коробившей меня фамильярности. Ну, как, как это так, что чиновник в банке называет тебя – «мамочка»?!

И вот прошло двадцать лет, и я предпочитаю в жару выходить на улицу в свободном рубище, которое назвать платьем можно с огромной натяжкой, в сандалиях, смахивающих на пляжные, в широкополой шляпе… Причем не стесняюсь появляться в этом балахоне не только в соседней лавочке, но и на почте, и у зубного врача, и – о ужас! – на заседании редколлегии «Иерусалимского журнала», где остальные мои редколлеги одеты примерно так же, как я…

При этом «старые» израильтяне, те, кто приехал в семидесятых, покачивая головами, говорят о том, как изменился Израиль… Эх, вот раньше… раньше можно было вообще не запирать двери… Вот раньше тебе стоило поднять на шоссе руку, и тебя бесплатно везли на другой конец страны… Вот раньше…

– Это что, – подхватывают те, кто приехал сюда в пятидесятых. – Мы помним еще времена, когда незнакомые люди на улицах танцевали под аккордеон – просто так, вечерком, для развлечения.

Между прочим, эти танцы застали и мы. Я помню, как в течение минуты собрались пары на мосту, вокруг аккордеониста, и закружились в вальсе под мелодию… «Синенького скромного платочка»…

– Знаешь эту песню? – спросил меня какой-то старик рядом.

– Знаю, – отозвалась я.

– Это народная израильская песня, – с удовольствием подтвердил он.

Я расхохоталась:

– Это известная советская песня!

– Ты с ума сошла? – обиделся он. – Значит, советские украли у нас мелодию!

И вот так всегда. На этой земле на протяжении всей коротенькой современной истории страны все израильское так круто замешано на русском, что диву даешься. И совсем не удивляешься, прочитав, что первое правительство Израиля заседало по многу часов, говоря, само собой, на иврите. Но когда люди уставали, они переходили с иврита на… русский: на родном языке говорить, конечно, легче, чем на выученном.