Поэмы в прозе - Леон Блуа

груди, в которых слышится грозное урчание их воинских доблестей.

В прежние времена, когда были еще существа, способные повелевать, эти люди наверняка разводили бы отличных свиней на обоссанных подстилках тех самых лесов, которые оскверняют они сегодня своими нечистоплотными склоками.

Они были бы счастливы искать себе пищу в тени дубовых деревьев, мечтая стащить у собак господина лишний кусочек, не угодив при этом под дубинку надсмотрщика.

Эти нечистые твари ведут себя нынче так, словно они сожительствуют со славой, а стадо рыл, что они пасут, это, похоже, три четверти современного человечества, ставшего настолько безвольным, что выбрало себе таких пастырей.

Чудовищно злоупотребляя Словом, которое они смешали с дерьмом, эти недоношенные гермафродиты кликушествуют в собраниях и газетах, вымазывая друг друга своими экскрементами и сукровицей.

Французский петух не осмеливается больше петь свою песню, а три-четыре последних орла, упрямо остающиеся в живых, чтобы стать свидетелями близящегося потопа, не знают теперь, где сложить свои печальные крылья, уставшие поддерживать их на лету над этой выгребной ямой.

Так выстраиваются на наших глазах в вечерних или утренних сумерках, в тени унылой листвы ряды бледной падали — выстраиваются для смехотворных стычек, где дело идет — подумать только — о чести!

* * *

И я — ветхий клинок мучеников и боевых вождей — служу орудием в этой мерзкой возне!

Но берегитесь же, вы, ночные конюхи народной кобылы!

Я истребляю тех, кто меня касается, и сам воззову к себе, прося покарать моих осквернителей.

Мои жалобы таинственны и страшны. Первая пронзила небо и затопила землю; вторая, две тысячи лет спустя, пролила Ориноко человеческой крови, и вот теперь, когда настал черед третьей, я готов вернуть себе свой исконный образ. Я стану Мечом Пламенеющим, и люди узнают наконец, подыхая от ужаса, о каком мече обращающемся говорит Писание!..

Двенадцать девушек Эжена Грассе

Великому художнику Эжену Грассе[1]

Кому посвятить эти поэмы, как не вам, их вдохновителю, мой дорогой друг? Пусть думают о них что хотят. С меня довольно, если они вам показались занятными хотя бы на час.

Вы замечательно поняли, что ваш Зодиак не мог мною быть осмыслен и истолкован иначе как в духе Календаря Святых, католического, апостольского, римского.

Что бы ни подало к тому повод, говорить с этим подлым миром на его языке для меня дело неслыханное, и я прошу вас с глупцами в объяснения не пускаться.

Ваш

Леон Блуа

Октябрь 1900 года

Январь

Не мне ли ты роешь могилу, милосердная девушка? Поторопись, если так, ибо я мертв, как покойный год, провонял, как Лазарь, и мне не терпится возлечь на ложе святых в ожидании Воскресения.

Не бойся, ископай ее попросторней. Не забудь, что лягу я в ров со своею бедностью, а она у меня такая большая и вечно ворочается!

Местечко, прекрасная садовница, мне по вкусу. Особенно этот остролист с его твердою древесиной, хищной листвой и огненного цвета фруктами — он так похож на меня! Его иглы не станут потакать слезным стенаниям, надгробным речам и заверениям в вечной преданности, а его скудной тени довольно будет, чтобы охранять сон неблагодарного Нищего.

Конечно, ухаживать за могилами — твоя привилегия и твое служение. С тех пор как Мать рода человеческого, отроковица Божия, единым прикосновением своего перста заставила пасть на землю плоды райских древес, редкая женщина не выкапывает у себя в садике бездонную яму, чтобы похоронить там какого-нибудь бедолагу. А ты, дитя мое, предпочитаешь меня, не правда ли? Спроси, если хочешь, у любого хорька, и он скажет тебе, что никакая падаль не сравнится со мной, так что чем скорее ты меня закопаешь, тем лучше.

А вот и мутный кристалл фонтана, где застыли стеклянными сталактитами твои вздохи. Брожение моих гниющих внутренностей того и гляди растопит его. Не бойся, моя рыженькая, я не стану у тебя праздным гостем. Твои круглые лужайки ярче зазеленеют, и станет белее на фоне их песчаное покрытие твоих убогих дорожек. Зелень твоих бордюров удостоится на Вербное Воскресенье благословения в приходской церкви, куда забыли дорогу твои желтая косынка и рыжеватая юбка крестьянки, привыкшей работать и в день Господень. Печальная зонтичная сосна за чашей фонтана познает, наконец, славу кедров; твой бук с его бледной листвой, твой одичавший фруктовый сад, теплица, где растишь ты зябкие цветы, обреченные умереть от тоски на порочной груди наших дев, — все эти творения Божии, удрученные тем, что ты не приобщилась сегодня Тела нашего Господа, обретут в моем трупе целебное средство от своей меланхолии.

Да и ты, упрямо вгрызающаяся — по сей призрачный час — в иллюзорную почву, пресуществленную гниющими в ней тьмочисленными телами живых изображений Господа, ты тоже воспрянешь в предчувствии своего сверхчеловеческого удела, когда догадаешься, закопав меня в мать-сыру землю, что у тебя под ногами, ногами маленькой самочки, лежит бедность — да, воистину сама Бедность, или, по меньшей мере, совершенный и, поверь мне, всецело божественный ее образ.

Не медли же, милый зверек, рой мне скорее яму! Теперь самая пора для этого. Полный освященных гостий, полный псалмов и покаяния, ликования и бесчестья, я прозябну для тебя вновь!

Февраль

Мне ненавистна страсть подрезывать бедняги деревья, беззащитные меланхоличные создания, которым так хотелось бы раскинуться широко во все стороны своими ветвями, ворваться через окна и двери в дома и опрокинуть, словно крепкой рукой, садовые стены, за которыми укрывается, подобно жабе, бесстыдный эгоизм садоводов.

Но кто думает о пленении, в котором прозябают эти узники человеческого обжорства! Палачи Христа, для которых ползать в нечистотах с гимнами на устах и питаться горькими корнями могильных цветов и то было бы незаслуженным счастьем, придумали способ калечить эти не знающие уродства создания, принуждая их наполнять своим соком плоды столь сладкие, что самый аромат их смертелен.

Удивительные образы мучеников, которым отсекали члены на устроенных для них бойнях, чтобы они усладили Церковь вкусом своих страданий! Разве не видим мы, как скручиваются эти несчастные, словно в судорогах, как ссыхается и кровоточит их плоть под мертвой корой, какое жалкое зрелище являют их бесформенные обрубки?

Думается, что некогда, до грехопадения человека — немало веков миновало с тех пор, — деревья делали что хотели, заботливо сопровождали невинную Пару, чтобы уберечь ее от