Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский

«Какая нелепость, — подумал Кирилл, — отряд совсем рядом, а я должен идти, искать ночлег…» Вслух выпалил:

— Ни к кому я проситься не буду. И так доберусь.

Нагнулся, начал закатывать брюки. В сущности, в этом не было никакой надобности, потому что они и так были до колен мокрыми и в грязи. Но он продолжал их рьяно закатывать, чтобы дать хоть какой-нибудь выход охватившей его досаде. Вид при этом сделался у него совсем жалкий, худые, длинные ноги смешно и зябко торчали из туфель. И он стал сразу похож на молодого задиристого петуха. Скуластый натянул до пахов резиновые голенища, ступил в воду, презрительно, со злостью проговорил:

— Ты дурочку не строй. Снег только что сошел, всю жизнь чихать будешь…

Но, видно, поняв, что все, что бы он сейчас ни сказал, совершенно не подействует на его спутника, крепко выругался, махнул рукой, подался в сторону огней. Глухая тоска охватила Кирилла, и он вдруг, неожиданно для самого себя, разъяренно выпалил:

— Человека в беде бросать, да? Товарища?!

Понимал, что несет околесицу, что никакой он скуластому не товарищ, и все же со зла, с отчаяния, с досады кричал:

— Про вас же газеты пишут: дружба, закалка, железная воля… А тут вот что… товарища бросать… Слышишь ты, железо?!

И вдруг — осекся. Из темноты показалась сутуловатая фигура скуластого.

— Чего орешь, дура?

— Сам бы дошел, — сник сразу Кирилл.

— Дошел бы… — скуластый постоял, подумал, взял в руки рюкзак, — главное, низинку перейти. Там посуше будет.

Ступали они по болоту медленно, осторожно переставляя ноги, выискивая редкие, торчащие из воды макушки кочек. Один раз ботинок соскользнул, но Кирилл удержался, выпрямился; скуластый обернулся, сплюнул сквозь зубы, хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой, двинулся дальше.

Метров через тридцать вода осталась позади. Под ногами скрипел влажный песок. Скуластый вытер рукавом телогрейки вспотевший лоб, достал папиросы, смотрел, куда бы присесть.

— А ты на рюкзак, — предложил Кирилл, — там ничего такого нет. Книг прихватил.

Кирилл приметил валявшуюся невдалеке корягу, подтянул к себе поближе, сел. Поослаб ветер. Облака поредели. Вода в низине из черной сделалась бледной, с широкой переливающейся посредине проседью. Стало тихо. Ни ветерка, ни всплеска, ни человечьего голоса. Казалось, что все это — рябь, облака, поселок — очень давно отделилось от общей картины жизни, распалось и существует порознь, само по себе. И только необыкновенная, неожиданным образом установившаяся тишина все собою обняла и объединила: и спящих в поселке людей, и мерцавшие в отдалении огни, и покойное ставшее высоким и легким небо.

«Я как-то быстро привыкаю к людям, — думал Кирилл. — Что я знаю об этом человеке? Сидит рядом, курит папиросу за папиросой. А в сущности, до меня ему никакого дела. Но я все равно сейчас повернусь к нему и скажу: тяжела поклажа, приятель, доверься — гора с плеч свалится…»

И он в самом деле повернулся и сказал ему это. Лицо у скуластого было темным и острым, будто сплошь состояло из зазубрин: и лоб, и нос, и подбородок. Он что-то хотел ответить, но, видно, передумал. Губы его, чуть было скривившиеся в уголках широкого рта, снова выпрямились и застыли тугой ровной ниткой. Кириллу стало не по себе:

«Стоика из меня, конечно, никогда не выйдет. Для этого я слишком навязчив…»

Но еще через мгновенье он уже не был к себе так строг. Скуластый порылся в кармане, достал спичечный коробок, чиркнул по нему, хотя папироса и так была хорошо раскурена. Некоторое время метлячок огня еще плясал в его больших загрубевших пальцах, потом погас. Он курил, выпуская дым не сразу, а по частям, будто мял его губами, пережевывал. В глазах приглушилась острота. Черты лица его сделались свободнее и мягче.

Кириллу показалось, что это струящийся дым, смягчая остроту, придает лицу такой ровный, более спокойный вид. Но, присмотревшись, понял, что ни при чем здесь папиросный дым.

— Ты на меня не сердись, — заговорил скуластый и повернул к нему лицо. — Взвинченный я весь, нехорошо это. — Помолчали потом добавил: — С междугородки я, с женой говорил. Представляешь, расплевались… как дети… — Он еще некоторое время помолчал. — Срок у меня был. А жена…

— Не дождалась?

— Почему, дождалась. На работу долго устроиться не мог. Тут друзья подвернулись. Сам знаешь: компания, выпивка пошла. Ей все это надоело. Ну и вот, я — здесь, она — там. День езды отсюда. То сойдемся, то разойдемся. Два года так. А теперь все. Полный отказ, — он глотнул в себя дыму. — Сына жалко. Тоня, говорю, приезжай сюда с сыном, старому, мол, все, крышка. А она — ни в какую. Не верит. Такого наговорил ей, до сих пор всего колотит. Хотел все уладить, вышло наоборот…

— Сыну-то сколько?

— Пятый пошел. Тонька ему про меня интересный конец придумала: погиб в экспедиции или еще как-нибудь… Мало ли, где погибнуть можно. Жалко. — Он замолчал, спрятал в карман бумажник, папиросы и, уже вставая, добавил: — Вот тебе и вся поклажа. А гора с плеч вроде бы и не свалилась. Так-то… По-доброму надо было бы повиниться, а я накричал, нашумел. Никогда не надо горячку пороть. На носу себе заруби, слышишь?

— Слышу.

— У тебя, вижу, тоже не клеится… Так просто в слякоть не бегут. Солнышка ждут, тепла…

Кирилл не мог так вот сразу рассказать обо всем, что сорвало его с привычного места, из города, и толкнуло сюда в степь, в незнакомую обстановку, к неизвестным людям. И не потому, что был от природы скрытным человеком. Бывает, обнажит человек свое горе, и так оно тебя за душу схватит, что о своих болячках и думать не хочется. А то и просто покажутся они не такими уж важными. По первой ли, по второй ли причине, но отвечать на вопрос скуластого Кириллу не хотелось. И в то же время понимал, что отделаться молчанием нельзя.

— Не пошло у меня в школе. Я тебе как-нибудь потом расскажу. Не могу сейчас, понимаешь?

— Как знаешь…

— А ты так не отчаивайся. Все еще может устроиться. Надо только подумать… Может, письмо ей написать?

Скуластый махнул рукой:

— Обо мне думать нечего и писать тоже. Все ясно. О себе лучше подумай. В отряде будут спрашивать, придумай что-нибудь посерьезнее, почему сюда рванул. Жена там больная, детей орава. На заработки, мол, подался. Поверят…

Кириллу стало смешно.

— Ни к чему. Я правду сказал.

— Как знаешь, — опять проговорил скуластый и хмуро добавил: — Если что, поддержу. В степи без поддержки хреново. Зовут-то тебя как?

— Кирилл.

— Ну вот, а то как-то неудобно.