Былички старого егеря. Особинка 1-ая: Русальная неделя - Борис Алексеев

— никого: лужок, мостки, да старая ветла изогнулась до самой воды. Думаю: “Ну проказница, наверняка за деревом прячется и камешки бросает. А я, дурачок, радуюсь: “Рыба играет”.

А рядом опять — плюх! И снова смех.

Решил я тогда немного схитрить.

— Можешь не прятаться, — кричу, — я тебя видел. Дай только до берега добраться. Поймаю и…

Я замялся, потому что не успел придумать, чем ей пригрозить.

А со стороны берега снова смех и голосок девичий:

— И что сделаешь?

Глянул я снова на ветлу, а на ветке — она. Сидит в одной нательной сорочке, ногами болтает, да волосы длиннющие в реке мочит. И такая вся… В общем, загляделся я так, что забыл про вопрос. А она смеётся и опять спрашивает:

— Так что сделаешь, коли поймаешь? А?

— Поцелую, — говорю.

А она снова хохочет.

— Вот уж напугал. А ну как я сама тебя поймаю, не забоишься?

Я в это время к берегу уже близко подплыл и дно под ногами почуял. Встал, руки раскинул и говорю:

— А чего меня ловить? Вот он я, иди.

А моя красавица волосы через плечо перекинула — и в воду.

Не успел я опомниться, как она уже возле меня показалась. Руками меня обвила, а волосы словно водоросли по воде расплылись.

— Пришла, — говорит, — ну, целовать будешь или передумал?

А я передумал.

Смотрю я на неё вблизи — девчонка совсем, лет пятнадцать, не больше.

— Не рано тебе с мужиками целоваться? — спрашиваю.

— В самый раз, — говорит.

“Ну уж, — думаю, — нет. Такого мне не надо”.

— Как же тебя зовут?

— А кто как. Кто Марусей, кто Манечкой, а тебе и вовсе звать не надо: пришла уже.

И всё ближе ко мне льнёт, а сама холодная, словно ледышка.

“Нет, — думаю, — что-то не то с девчонкой творится. Не в себе она”.

— Давай-ка, Манечка, я тебя домой отведу. Замёрзла ты совсем.

— Вот и согрей, — говорит.

А я будто не слышу:

— Что же ты, Манечка, одна ночью на речке делаешь? Родители твои, наверное, беспокоятся?

— Нет у меня родителей. Померли. Тиф. Мне дядька Ермолай, перевозчик здешний, заместо отца. А ты мне гостинцы принёс?

“Странно. Не слышал я никогда ни про вспышки тифа, ни про перевоз в Передельцах”, — подумал я так, а вслух другое сказал:

— Нет у меня для тебя гостинца. Не знал я, что тебя встречу, а так бы обязательно взял. Я ведь в деревню вашу за помощью шёл. У меня в лесу машина застряла. Ты меня к дядьке Ермолаю проводи, будь добра.

— Нет, — встрепенулась она, — Он меня ругать будет.

“Конечно, — думаю, — будет. Какому понравится, что девчонка малолетняя со взрослыми мужиками обнимается”.

— Хорошо, — говорю, — тогда хотя бы дорогу укажи. И пойдём уже на берег. Холодно.

Вода, которая мне поначалу казалась тёплой и согревала, сейчас была будто колодезная. У меня даже зубы стучать начали.

А она всё о своём:

— Сначала поцелуй.

И так она это сказала: еле слышно, одними губами, что противиться невозможно. Телом ко мне приникла, головку запрокинула, губки приоткрыла и в глаза мне так заглянула, словно в душу посмотрела. И такая сладость от её взгляда у меня по телу разлилась, такое тепло — вечность бы в эти глаза смотрел.

“Разве может так ребёнок смотреть? — думаю, — Нет, внешность обманчива. Лишь сердце правду чует. Лишь оно не лжёт. Что же ты, дурак, сопротивляешься? Вот же счастье, рядом. Само к тебе пришло. А ты его от себя гонишь. Обними. Возьми. И не отпускай. Двумя руками крепче держи”.

Спас меня мой узел с одеждой. Забывшись, разжал я руку, он в реку и шлёпнулся. От неожиданности Манечка глаза от меня отвела, и я будто очнулся. Очнулся, и сам себе испугался, потому что понял, не свои мысли я сейчас думал.

Выловил я из воды свой промокший узел и говорю:

— Давай так сделаем. Сначала мы из реки выйдем, а то у меня скулы от холода сводит. А там решим, что делать дальше.

Меня действительно тогда озноб бить начал.

Подхватил я её свободной рукой и к берегу двинулся. А сам на неё не смотрю, хотя хочется мне этого больше всего на свете. Сил нет, так и манит меня снова в эту тёплую негу окунуться.

А она тем временем по щекам меня ладошками гладит и всё в глаза норовит заглянуть:

— Посмотри на меня, — шепчет. — Неужели не нравлюсь? Вся деревня говорит, что я красавица. А тебе неужто нехороша, что ты ни посмотреть, ни поцеловать не хочешь.

— Хочу, — говорю, — очень хочу. И красавица ты, так и есть. Только подрасти тебе надо годков пять. Вот тогда, если не передумаешь, я тебя и поцелую, — а сам в сторону глаза отвожу.

Соврал тогда, конечно. Не собирался я к ней ни через пять, ни через пятнадцать лет возвращаться.

А она будто поняла. Взвилась как пружина, в голову мне пальцами впилась. А голос будто ветер по листве:

— Посмотри на меня — шелестит.

А сама к моим губам тянется. Я лишь мельком на неё глянул, не удержался, и словно жаром меня обдало. Испугался я тогда не на шутку; столько в этом лихорадочном взгляде хищного желания было.

Оттолкнул я её от себя, но куда там, вцепилась, как капкан. И откуда в такой девчушке столько силы взялось?

— Врёшь, — шипит. — Вы все врёте.

— Да что ты? — кряхчу, — Не вру.

А она знай своё:

— Нет. Ты останешься здесь. Со мной. Навсегда.

И чувствую я, что так оно и будет. Сила меня какая-то в глубину тащит, словно течением от берега толкает.

— Нет, — говорю, — не останусь.

А сам понимаю, что вырваться уже не смогу: волосы её мне руки-ноги опутали. Ещё миг, и под воду вместе с ней уйду.

Не знаю я, что тогда на меня нашло. Но вдруг искрой вспыхнули в уме её слова: “Он меня ругать будет”. И я, от отчаяния, что ли, завопил:

— Дядька Ермолай! Дядька Ермолай! По…

Закончить я не успел, захлебнулся. Последнее, что помню, это как посмотрел на неё под водой, и какая она была — красивая и пугающая, и как кожа её в лунном свете словно перламутр переливалась.

Потом — только боль. Помню, как голову зелёный туман разрывал, да как лёгкие словно огнём жгло. И всё.

В себя я пришёл в лодке. Минут десять от рвоты и кашля заходился, а когда немного очухался, наконец разглядел, кто меня спас. Обычный деревенский мужик. Не старый и не молодой.