Записки понаехавшего - Михаил Бару

* * *

Осень давным-давно уже кончилась, а весна еще и не думает начинаться. На улице снег с дождем. Все лобовое стекло в слезах. Дворники смаргивают, смаргивают… За окнами автобуса темно, расплывчато. Под глазами у фонарей круги сине-желтого, больного света. Улицы кривые. Старые дома торчат из них, точно последние зубы из стариковских десен.

Человек пробежал с коробкой. Юркнул куда-то в черную подворотню. Точно мышь. Придет домой, поднимется по грязной лестнице к своей мышеловке, отдаст ей коробку, выпьет водки, супу поест, покурит перед сном в форточку, свернется калачиком под ватным одеялом, почешет себе бок или пятку, да и заснет.

Проехали. Вон другой человек… Нет, не человек — милиционер. Идет — не торопится. Щеками переливается. Придет домой, поднимется по грязной лестнице, выпьет водки, выпьет водки, выпьет водки, уставится животом в потолок, жена ему почешет бок или пятку, да и заснет.

Проехали. Кот крадется. Рыжий, тощий. Придет домой, поднимется по грязной лестнице, вылакает водку, поест сырой мойвы, вылижет, вылижет, вылижет себе что-нибудь и снова уйдет.

Проехали. Бомж плетется. В каждой руке — по мешку мусорному с вещами. Придет домой… а его и нет.

Проехали. Автобус едет. В нем я сижу. Уже и водки выпил, и бок почесал, почесал, почесал, и калачиком свернулся, а заснуть не могу.

* * *

На Третьяковской всегда полно народу — пересадочная станция. В часы пик, когда двери открываются, диктор говорит бодрым голосом: «Уважаемые пассажиры! Побыстрее выходите из вагонов! Побыстрее проходите в вагоны!» Так и хочется побыстрее выйти и тут же войти.

Но что-то мне не нравилось в интонации диктора. Даже и понять не мог — что. А сегодня, докопавшись до самых глубин своей памяти, наконец, понял — напоминало мне это поторапливание и подбадривание разные лозунги и призывы на советских демонстрациях. Вот с такой интонацией нам велели крепить ряды и ударным трудом. Вот так нас призывали бороться за дело коммунистической партии и ее передового отряда. Вот так это теперь зашито во мне где-то на самом нижнем уровне БИОСа, или как там оно называется у компьютеров, этих многочисленных детей кибернетики, продажной девки империализма.

К счастью, у наших детей уже нет этих ассоциаций. Нет ни рядов, ни передовых отрядов. И дело теперь у каждого свое. А уж у внуков… не стану я загадывать про внуков. Черт его знает, как там будет. Говорят, что загад не бывает богат. Наш загад — самый нищий из всех загадов. Еще и самый загадостный.

* * *

Шагаю я по Шайсе Энтузиастов и слышу, как рядом идущий мужчина по телефону говорит:

— Не, Санек, я виноват по всем этим блядским правилам. Нарушил я, а не он. Сейчас пешком иду. Но он-то, он каков мудила! Неужели увернуться не мог?! Понакупили себе прав! Только бибикать и умеют. Козлы…

* * *

День Святого Патрика

Вчера на Новом Арбате дул сильный ветер и было холодно. Из тёплого было только оранжевое надувное солнце, которое несли впереди парада в честь дня Святого Патрика. За солнцем шли синеногие барабанщицы, у которых от холода палочка на палочку не попадала, штук семь ирландских волкодавов и один ирландский же терьер. Волкодавы мёрзли и жались к ногам своих хозяев. Случись им нужда задавить кролика — и тот бы отделался лёгким ирландским испугом. За ними ехал грузовик с бутафорской пивной, грузовик с адептами Святого Толкиена, которые размахивали мечами и издавали боевые кричалки и даже сморкалки, грузовик с волынщиком, грузовик… не помню с кем, а уже за этим грузовиком шли разные оркестры. Милицейский оркестр исполнял «Катюшу», военный оркестр наяривал «Нам разум дал стальные руки-крюкикрылья», а ещё один оркестр — «Прощание ирландки славянки», окончательно превращая, как сказал классик, «похороны в ирландские поминки». Было весело.

А будь я московским мэром или даже президентом, я бы каждый год в их ирландский праздник отсылал бы в Дублин подарки. Мы за «Вечерний звон» перед Ирландией в неоплатном долгу. А вовсе не за «Гиннес», за который мы, что ни выходной, то и расплачиваемся, расплачиваемся…

* * *

На шоссе Пессимистов Экклезиастов Энтузиастов, рядом с моей конторой, разрыли тротуар и вдруг нашли теплотрассу. Теплотрасса шла себе мимо и шла, никого не трогала. И никому от неё не было ни холодно, ни жарко. И вдруг её нашли. Трубы там оказались такой ветхости, будто в последний раз им делали ремонт при Иване Васильевиче. Сослуживец мне говорил, что сам не видел, как из лужи на дне котлована вытащили два пустых штофа мутно-зелёного стекла из-под горькой настойки «Опричная», три истлевших бухарских халата, оставшихся от тогдашних дворников-таджиков, и стрелецкий кафтан, из дырявого кармана которого сыпались полушки да пятаки. Вообще я заметил, что по весне работники теплосетей лихорадочно зарываются в землю. Наверное, они там, в лужах на дне этих ям, откладывают яйца или личинки… а зимой, когда прорвётся горячая вода, лезут откапывать вылупившихся сантехников, слесарей и сварщиков.

* * *

Холодно. С одной стороны весна, а с трех других еще зима зимой. У стенки подземного перехода на корточках сидят два бомжа — мужчина и женщина с лицами цвета как закалялась сталь. Мужчина курит и внимательно рассматривает заплеванный бетонный пол.

Женщина тянет к прохожим красную, гусиную от холода руку с горсткой мелочи и громко причитает на весь переход: «Господи, мне для полного счастья только твоих блядок не хватало! Господи…»

* * *

Поздней весной, когда зацветают акации и яблони возле объединения «Агат», когда нежно зеленеют липы и тополя рядом с огромным зданием таможенного комитета, когда газоны усеивают неистребимые одуванчики, когда небо голубеет так по-детски и так наивно — кажется, что и само Шоссе Энтузиастов на какое-то время приобретает человеческий облик. И мечтается, что в таможне работают не хапуги и взяточники, а Верещагины, которым за державу обидно, что объединение «Агат» занимается не… и все в лунную пыль от Урала до Гибралтара, а изготовлением женских украшений из агатов и других поделочных камней. Но… все это ненадолго. Акации и яблони быстро отцветают, одуванчики безжалостно скашивают газонокосилками, листва на липах и тополях покрывается черной пылью и копотью, и в таможенном комитете все возвращается на свои порочные круги…

* * *

Еще всё только просыпается, еще продирает глаза, еще поле покрыто нечесаными лохмами прошлогодней травы, еще в лужах валяются оттаявшие серые лоскутья прошлогодних облаков, еще в темном овраге полумертвый сугроб высунул почерневший язык и дышит из последних сил, еще божьи коровки, улетевшие в конце осени на небо, только собираются вернуться, только пекут черный и белый хлеб, который нам обещали, внимательно следя, чтобы он не подгорел, еще лягушка пинает лапкой своего дрыхнущего без задних ног супруга и говорит ему: «Я хочу, чтобы этой весной у нас родились восемьсот мальчиков и семьсот девочек», а это бесчувственное бревно поворачивается на другой бок и храпит пуще прежнего, еще дождевой червяк кряхтит и вылезает из земли навстречу голодному как зверь грачу, шепча про себя: «Уже ползу, ползу! И незачем так громко каркать!», еще… но уже лихорадочно машут в разные стороны сверкающими крыльями пьяные от апрельского ветра бабочки, уже безотрывно смотрят на них, пуская радужные слюни… А вот команды смотреть не было. Была команда купить батон белого и полбуханки черного, три кило картошки, кило лука и быстро домой. Еще суп варить на неделю, еще пылесосить, еще пыль вытирать и мыть полы, еще с сыном физику учить — последний раз у ребенка в школе ты был, когда забирал его из детского сада… С балкона посмотришь. Через решетку все видно. Да глаза-то не таращи так! У нас восьмой этаж: выпадут — не поймаешь!