Она умерла как леди - Джон Диксон Карр

Должно быть, именно тогда искра коснулась бочки с порохом.

– Эй, Молли! – окликнула Рита. – Слышали новости?

Молли колебалась, и было понятно почему. Недавно у Риты произошла бешеная ссора с отцом Молли, солиситором[3]четы Уэйнрайт. Но обе игнорировали этот факт.

– Да, – отозвалась Молли, наморщив лоб. – Ужасно, правда? Позвольте представить: миссис Уэйнрайт, профессор Уэйнрайт – мистер Салливан.

– Барри Салливан, – уточнил незнакомец. – Рад познакомиться.

– Мистер Салливан – американец, – добавила Молли без особой на то надобности.

– В самом деле? – воскликнула Рита. – Я сама из Канады.

– Вот как? Из какой части Канады?

– Из Монреаля.

– Я хорошо его знаю! – заявил мистер Салливан, опершись на дверцу автомобиля. Но его рука соскользнула, и он шагнул назад. Оба – Салливан и Рита – казались слегка смущенными. Зрелая красота Риты (тридцать восемь лет – самый лучший возраст) внезапно расцвела пышным цветом. Этот двадцатипятилетний парень начал меня беспокоить.

Возможно, мы все замечали бы гораздо больше, если бы не были так поглощены другими делами. Что касается меня, то я полностью забыл о молодом Салливане. Прошли месяцы, прежде чем я увидел его снова, хотя он часто общался с Уэйнрайтами в течение двух недель, проведенных в Линкоме. Как выяснилось, Салливан был довольно многообещающим актером. Он жил в Лондоне и приехал в Линком на каникулы. Салливан ходил с Ритой купаться – оба великолепно плавали, играл с ней в теннис, прогуливался в Долине Камней, где они фотографировали друг друга. Алеку Салливан нравился – по крайней мере, в присутствии молодого человека он частично выходил из ступора. Полагаю, в деревне циркулировали сплетни – особенно когда Салливан приезжал к Уэйнрайтам пару раз зимой, – но я никогда их не слышал.

Несмотря на ситуацию, зиму 1939/40 года мы проводили довольно весело. Правда, когда скверная погода препятствовала моим визитам к Уэйнрайтам, я терял контакт с ними. Том колесил по дорогам в своем «форде», работая за пятерых, а я сидел у камина, иногда принимая редких пациентов, и серьезно обдумывал окончательный уход на покой. Когда вам шестьдесят пять лет и у вас пошаливает сердце, невозможно изображать попрыгунчика. Но до меня доходили разговоры, что Алек Уэйнрайт тяжело воспринимает войну.

– Он стал фанатиком новостей, – говорил мне к го-то. – Слушает одни и те же сообщения в час дня, потом в шесть и девять вечера да еще старается не пропустить их в полночь. Сидит у радио, как паралитик, а его счет за выпивку в лавке Спенса и Минстеда все растет. Что с ним творится? Из-за чего он так беспокоится?

10 мая 1940 года мы узнали причину.

Дни стояли тревожные. Нацистские танки ползли по полям Европы, как навозные жуки. Казалось, с континентального берега доносится запах дыма. Мы слышали о падении Парижа и о том, как рушится вокруг нас привычный мир. Казалось, все, о чем нам сообщали в детстве школьные учебники, было ложью. Мне незачем описывать эти времена. И вот 22 мая, когда возникла реальная угроза французским портам на Ла-Манше, мне позвонила Рита Уэйнрайт.

– Доктор Люк, – послышалось в трубке приятное контральто, – мне срочно нужно вас повидать.

– Конечно. Сыграем в карты как-нибудь вечерком.

– Я имею в виду… профессиональный визит.

– Но ведь вы пациентка Тома, дорогая.

– Это не важно. Я хочу проконсультироваться с вами.

Я знал, что Тому не слишком нравится Рита. Она пыталась все драматизировать, а для медика, старающегося установить причину недомогания, это сущее проклятие. Том не раз жаловался, что «чертова баба» выводит его из себя.

– Могу я сразу же приехать к вам?

– Хорошо, если вы настаиваете. Проходите в приемную через боковую дверь.

Я понятия не имел, что не так. Когда Рита вошла, захлопнув дверь с такой силой, что стеклянная панель задребезжала, стало очевидно, что она на грани истерики, которую пытается маскировать вызывающим видом. При этом Рита еще никогда не выглядела красивее. Блеск глаз и естественный румянец делали ее на десять лет моложе. Белый костюм резко контрастировал с алыми ногтями. Опустившись в старое кресло, она неожиданно заявила:

– Я поссорилась с моим солиситором. Естественно, ни один священник никогда этого не сделает. И я не знаю ни одного мирового судью. Вы должны…

Рита оборвала фразу. Ее глаза бегали, словно она старалась подыскать нужные термины.

– Что я должен, дорогая моя?

– Вы должны дать мне какое-нибудь снотворное.

Она явно передумала – первоначально намечалось что-то иное.

– Доктор Люк, я сойду с ума, если вы не избавите меня от бессонницы!

– Да, но почему бы вам не обратиться к Тому?

– Том зануда. И он начнет читать мне лекции.

– А я не начну?

Рита улыбнулась. Лет тридцать назад от такой улыбки у меня бы закружилась голова. Сразу стерлись морщинки в уголках ее карих глаз, демонстрируя доброжелательную натуру, хотя и запутавшуюся в собственных эмоциях. Но улыбка тут же увяла.

– Доктор Люк, – продолжала Рита, – я смертельно влюблена в Барри Салливана. Я… я спала с ним.

– Об этом можно догадаться по вашему виду, дорогая.

– И вы догадались? – Она казалась ошеломленной.

– В какой-то степени. Но это не важно. Продолжайте.

– Полагаю, это вас шокирует.

– Не то что шокирует, Рита, но чертовски беспокоит. Сколько времени это продолжается? Я имею в виду то, что юристы называют интимными отношениями.

– Последний раз это произошло прошлой ночью. Барри гостит у нас. Он пришел в мою комнату…

То, что меня это беспокоило, слишком мягко сказано. Я почувствовал резкую боль в сердце, которая служила опасным признаком, поэтому закрыл глаза и подождал около минуты.

– А как насчет Алека?

– Он ничего не знает, – быстро сказала Рита. Ее глаза опять забегали. – В эти дни Алек, похоже, вообще почти ничего не замечает. И как бы то ни было, я сомневаюсь, чтобы он особенно возражал, даже если бы что-то заметил.

Снова те же опасные признаки…

– Люди замечают гораздо больше, чем вы думаете, Рита. А если говорить о справедливом отношении к Алеку…

– Думаете, я этого не знаю? – воскликнула она. Очевидно, мое замечание здорово ее задело. – Я люблю Алека. Это не ложь и не притворство – я действительно его люблю и ни за что на свете не причинила бы ему боль. Но вы не понимаете. Это не просто слепое увлечение или… зов плоти.

«Поскольку, дорогая моя, – подумал я, – вы, вероятно, сами верите, что говорите правду, пусть так и будет».