Петр Столыпин. Крестный путь реформатора - Виктор Воронин

Но всё же главное в словах Тхоржевского — не столько характеристика политического курса премьера, сколько видение его как личности, чье величие еще в полной мере не осознано. Заметим, что именно в данном контексте мы старались писать и данную книгу. И сейчас, в совершенно новой исторической обстановке, мы вновь и вновь возвращаемся к столыпинскому эксперименту, и возвращаемся отнюдь не только ради интереса к прошлому. Успех Столыпина (пусть и предельно быстро нивелированный его преемниками) и ныне указывает направления деятельности как в экономической сфере, так и в жизненно необходимом для успешного развития построении эффективной модели власти, передачи максимума ее функций на места и даже в геополитике, вечные законы которой действительны для всех времен.

Тхоржевский недаром применил к образу Столыпина эпитеты «мужественный» и «простой». И если первый самоочевиден (и даже, возможно, недостаточен для определения человека, занимавшего не один год две самые смертельно опасные должности в империи — министра внутренних дел и главы правительства), то второй требует некоторого пояснения. Дело в том, что Петр Аркадьевич был действительно прост как государственный деятель. Причем прост естественно, а не расчетливо, с целью получения большей популярности. Недаром у Тхоржевского «простота» неразрывно связана с такими понятиями, как честь и долг.

В представленной книге мы старались показать, что величие Столыпина как государственного деятеля заключалось, прежде всего, в том, что он брал свою программу не из абстрактных теоретических построений, а «просто» — непосредственно из жизни. В первую очередь так создавалась (далеко не одномоментно) концепция аграрной реформы, ставшей одним из главных дел его жизни. Она строилась на очевидном для преобразователя России естественном чувстве собственности, о чем Столыпин говорил прямо: «Природа вложила в человека некоторые врожденные инстинкты, как то чувство голода, половое чувство и т. п. и одно из самых сильных чувств этого порядка — чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землею. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности».

Кроме того, чрезвычайно значимо для понимания личности Столыпина и то, что, несмотря на многочисленные обвинения как политических врагов, так и завистников-«единомышленников», вопросы честолюбия и карьеры были ему совершенно безразличны. Более того, власть он ни в коей мере не воспринимал как цель, а лишь как тяжкое бремя, и только чувство долга (неразрывное для него, как для потомка древних дворянских родов, урожденного Рюриковича, с чувством чести) заставляло нести это тяжкое бремя. Нести, не только ежечасно рискуя жизнью своей и близких, но и постоянно получая крайне болезненные удары по самолюбию и незаслуженные обвинения.

Не менее важно для нашего понимания Столыпина и его действий то, что он был подлинно православным политиком. Православным — отнюдь не в смысле декларирования внешнего обрядоверия. Вся его государственная деятельность была основана на христианском мировоззрении. Даже беспощадно казнить террористов он был вынужден не из чуждого ему чувства мести, а чтобы сохранить страну от пролития неизмеримо большего количества крови невинных людей. Именно глубокая вера помогла Столыпину выстоять в тяжелейших испытаниях, которые он при вступлении в должность министра внутренних дел считал непреодолимыми только силами человеческими. Но, несмотря на подобный пессимизм, Столыпин в своих практических действиях ни в коей мере не исходил из настроений исторической обреченности, а неизменно, при любых обстоятельствах действовал решительно, видя в этом свой долг государственного деятеля и православного христианина.

В числе немногих Столыпин впервые в истории сумел противопоставить отлаженной и разрастающейся подобно раковой опухоли террористической системе свою решимость идти до конца и в конечном счете созданную им более действенную систему государственной борьбы с терроризмом. Время полностью подтвердило правоту этого пути, приобретшего особенную актуальность в эпоху глобального терроризма.

О глубине столыпинского самоотречения во имя высших интересов ярко свидетельствуют слова премьера, сказанные им в разгар революционного террора: «Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день, как на последний в жизни, и готовлюсь выполнить все свои обязанности, устремляя уже взоры в вечность. А вечером, когда опять возвращаюсь в свою комнату, то благодарю Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания о близости смерти, как расплаты за свои убеждения. Порою, однако, я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».

Да, замысел убийцы и стоящих за ним сил в конечном счете удался, и недаром на одном из возложенных на могилу траурных венков было написано: «Запугать тебя не могли, тебя предательски убили».

Однако Столыпин сумел в подлинном смысле «смертию смерть попрать», о чем свидетельствует востребованность его идей высшего порядка.

Председатель Совета министров полностью отдавал себе отчет во внутреннем тотально бездуховном содержании революции, которую необходимо было подавить не только физически, но и морально для дальнейшего обновления страны.

Отнюдь не случайным является то, что именно благодаря Столыпину в патриотической части русской интеллигенции созрело и выкристаллизовалось понимание бессодержательности и пагубности любой революции, какими бы красивыми лозунгами она ни маскировала свою отталкивающую сущность.

Именно под влиянием Столыпина, ставшего для страны не только государственным, но и нравственным лидером, оказалось возможным такое уникальное духовное явление, как сборник «Вехи», в котором лучшая и наиболее прозорливая часть интеллигенции выразила свое неприятие революционной лжи.

Без реализации столыпинского курса один из главных участников «Вех» Семен Франк никогда бы не смог дать исчерпывающего определения революционного миража, определения действительного для всех времен — от якобинцев до нынешних — срежиссированного умелыми внешними кукловодами шоу подчас кровавых «цветных революций». Процитируем эти слова, значение которых со временем только возрастает: «Всякая революция обходится народу слишком дорого, не окупает своих издержек; в конце всякой революции общество, в результате неисчислимых бедствий и страданий анархии, оказывается в худшем положении, чем до нее, просто потому, что истощение, причиняемое революцией, всегда неизмеримо больше истощения, причиняемого самым тягостным общественным строем, и революционный беспорядок всегда хуже самого плохого порядка. Революция есть всегда чистое разрушение, а не творчество. Правда, на развалинах разрушенного, по окончании разрушения или даже одновременно с ним, начинают действовать и восстановляющие творческие силы организма, но это суть силы не самой революции, а скрытые, сохраненные от разрушений живые силы; и то, что они творят, всегда совсем не похоже на то, к чему стремились силы революции, во имя чего затевалась и подготовлялась революция. Эти живые силы не порождены революцией и даже не освобождены ею; как всё живое, они имеют органические корни в прошлом, действовали уже при "старом порядке", и как бы затруднено ни было тогда их действие, оно во всяком случае не менее ослаблено разрушением и пустотой, причиненными революцией. Поэтому телеологически при обсуждении осмысленности действий, планомерно направленных на улучшение, всякая революция должна быть признана бессмыслицей и потому преступлением. Как бы тягостен ни был какой-либо сложившийся общественный порядок, как бы ни задерживал он творческого развития народной жизни, он имеет преимущество живого перед мертвым, бытия перед небытием; как бы медленно и болезненно ни шло произрастание новых форм жизни в лоне старого, сохранение этого лона всегда лучше отрыва от него и его разрушения».