В нашем садочке есть много цветов - Тамара Шаркова

домах. Часть потом вернули. Говорили: "Думали вас заберут, как в тридцать седьмом, так будет о вас память…" Впрочем, некоторые так и продолжают жить с этой "памятью" при живой хозяйке.

Елизавета Петровна и Нина напились чая с обещанным яблочным пирогом, поболтали о пустяках и перебрались в комнату на диван.

Долгий апрельский день никак не хотел переходить в вечер.

Листовская посмотрела через отливающие синевой стекла в балконной двери на золотисто- зеленые сережки берез и вдруг ощутила внутри себя внезапный толчок радости, знакомый по молодым годам. Какое- то мгновенное и бурное ощущение счастья существования своего "Я". Она долго не переживала таких минут после того, как не стало Костика. Многие месяцы она жила… нет — существовала со смертной тоской в сердце. Из этих месяцев уже начали слагаться годы, как вдруг, независимо от каких- либо перемен в ее судьбе или ее душевных усилий, тоска стала превращаться в тихую печаль воспоминаний. Горе, конечно, не ушло. Оно до сих пор оставляло на сердце шрамы от своих ядовитых укусов. И если бы не такие мгновения безотчетной радости жизни, как сегодня, она давно ушла бы вслед за Костиком.

Нина молчала, и Елизавета Петровна с благодарностью приняла от нее в подарок эти тихие минуты. Они сидели, почти касаясь друг друга, и слушали, как резкие звонки детских велосипедов рассекают промытый дождем весенний воздух; как непривычно громко после зимы звучит и торопливая дробь женских каблуков, и недовольный визг электродрели, и бестолковые воробьиные ссоры. Вместе с ними слушали эту весеннюю разноголосицу высокие тополя, терпеливо ожидающие рядом с березами, надевшими сережки, когда же май заменит их полупрозрачный флер надежными зелеными фраками.

Наконец Нина выпрямилась и стала развязывать тесемки на картонной папке.

— Ну и что там у тебя? — иронично спросила Листовская, увидав стопку разрозненных пожелтевших страниц. — Десятая глава "Онегина" или второй том "Мертвых душ"?

— Это "Робинзон Крузо", — серьезно ответила Нина. — Сразу после войны издали…в Минске. Сами знаете, на какой бумаге тогда печатали.

— Знаю, — вздохнула Елизавета Петровна. — Мы на такой заводскую малотиражку верстали. Закрутки из нее хорошие получались… "козьи ножки". Костя курил, и я баловалась. Так что, ты для своей Анюты нормальную книгу не можешь купить? Хочешь, я ей шикарное издание достану из последней "Библиотеки приключений"?

— Не надо, тетя Лиза. Есть у нее. Да и не собирается она ее перечитывать. Она у Саши Булгакова выклянчила, теперь Набокова выпрашивает — ей же семнадцать.

— Так для кого же переплетать эту древность?! Или это ты по ней, как Бэтэрэдж из «Лунного камня» гадаешь?

— Я, — ответила Нина. — Только не гадаю. Просто иной раз открою на любой странице, прочту и все.

— Ты … религиозные размышления имеешь в виду и все такое? — не зная, что обо всем этом думать, спросила Листовская.

— Нет. Это же детское издание. Сокращенный вариант. Нет там никаких размышлений.

Елизавета Петровна только головой покачала и уставилась на собеседницу широко раскрытыми от удивления глазами.

— Тогда, скажи на милость, с чего же у тебя такая маниакальная привязанность к "бедному Робину"?

— Мне эту книгу девочка одна подарила.

Самая первая моя подруга.

Нина замолчала. Пауза затягивалась.

– Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?

— Во втором классе.

Зимой после каникул к нам пришла новенькая. Таня, Татка. Ее привела завуч, и стали говорить, что ее папа какой- то важный городской начальник. Это было видно по поведению нашей учительницы Марии Афанасьевны, которая просто- таки обтекала новенькую своим пышным телом. Она предложила ей сесть за первую парту и отослала на последнюю девочку в очках. Наша Мария Афанасьевна была добрым человеком и справедливой учительницей, но очень боялась начальства.

На первой же перемене второклашки стали водить вокруг Татки хоровод.

" В нашем букете есть много цветов,

Мы собирали их из разных садов.

Роза, фиалка, лилия там есть,

Надо для Танечки веночек исплесть…"

Татка стояла в центре, набычившись, красная от смущения. Резинка на одном чулке отстегнулась, и он сполз вниз гармошкой, открывая острую коленку.

В какой- то момент мне показалось, что это не она стоит в круге, а я. И это у меня паника и голова идет кругом от верчения множества орущих детей.

Тогда я разбила цепь из рук, как в игре "Вожатый- вожатый, подай пионера", схватила Татку, и мы помчались по длинному коридору…

Нина замолчала.

— Я помню вашу школу в те годы, — задумчиво сказала Елизавета Петровна. — На первом этаже были ужасные полы. Длинные гнилые доски, и еще пружинили под ногами.

Послушай, Наташа Стеблова, балерина, не с вами училась?

— Нет, она старше. Когда Наташа Снежную королеву танцевала, мы с Таткой снежинок изображали. Нас даже для газеты снимали.

— Нина! — засмеялась Листовская. — Так это я к вам с фотографом приезжала. Тебя я, прости, не помню, а Стеблову, как сейчас вижу. В зале печку не топили, холод был, как на настоящем Северном полюсе. Изо рта пар идет, а девочка в пуантах, и губы у нее синие.

— А нас, малявок, спасибо пожалели. Сфотографировали так, чтобы не видно было, как из- под пачек выглядывают наши тощие ноги в чулках и валенках.

Обе рассмеялись.

— Мы сТаткой все время садились вместе за последнюю парту, там было свободное место, а нам этого не разрешали. Меня оставляли, а Татку усаживали на первую. Потом в школу пришла Таткина мама и попросила посадить нас вместе.

А знаете, тетя Лиза, у Таткиной мамы было очень редкое имя. Очень…

— Какое? — спросила Елизавета Петровна из вежливости.

— Гликерия. Как у Лики Мезиновой …Ой, я ведь так и не вернула вам Чехова!

— Та- ак! — встрепенулась вдруг Листовская. — Очень интересно.

— Мы три с половиной года были неразлучными друзьями, а в шестом классе маму уволили с должности заведующей библиотеки. Мы переехали в другой район города, и я стала учиться в новой школе. А Татка через год навсегда уехала из Житина. Куда — неизвестно. Так и не суждено нам было больше увидеться.

— Ну, просто сентиментальная история в духе мадам Чарской! Ты что, дорогая подруга, не могла узнать в школе, куда пересылали документы твоей Татьяны? Хотя бы у твоей доброй Марии Афанасьевны.

— Тетя Лиза! Я же в шестом классе училась! Что я соображала? А мама — это же пятьдесят второй год был — мне сказала, что, судя по слухам, у Таткиного отца какие- то неприятности на работе, и не надо их семье о себе напоминать. Им только хуже будет из- за нашего «пятого пункта». Мы же евреи,